А потом, в 2010 году, Мадлен Тратт-Шрейдер, известная филантропка, деятельная и корпулентная, семидесяти лет от роду, попросила помощницу Эммета Конни заказать им с мистером Шрейдером ужин в «Золотом перепеле» – ресторане в Челси, оформленном в стиле роскошного железнодорожного вагона XIX столетия. Подошел официант с тарелочками, где лежали образцы молекулярной гастрономии: «воздушный» хрен, форель, приготовленная под вакуумом с «корнеплодной инфузией», стопка с тремя слоями очень пахучих супов – полагалось выпить, запрокинув голову, и температура их менялась от ледяной до горячей. После этого официант удалился с такой торжественностью, что казалось: к вам только что приходил призрак, возможно, даже сам золотой перепел в голографической форме: злато так и сияет из глаз.
Сидя в узком темном пространстве, Эммет смотрел на жену с расстояния в тысячу лет, пролистывая в голове жизнь, которую они прожили: их дочь Эбби выросла и стала финансисткой на Западном побережье, у нее подрастали два сына-серфингиста, любивших называть друг друга «дружбан». Холодная витая раковина, до блестящей розовой сердцевины которой уже почти невозможно добраться – вот во что превратился брак Шрейдеров.
Мадлен подняла вилку с бережно и старательно подвяленным листком салата, задумчиво прожевала, а потом произнесла:
– Эммет, я должна сказать тебе одну вещь.
– Давай.
– Я влюбилась.
Первое его побуждение было улыбнуться такой удачной шутке, вот только это не было шуткой, а потом он вдруг почувствовал смущение, вполне приличествующее такому вечеру: жена назначила ему официальную встречу, чтобы поговорить наедине. Они уже много месяцев не ужинали наедине и лет десять не спали в одной спальне.
– В кого? – осведомился он подозрительно и слишком громко. Один из официантов решил, что его подзывают, шагнул ближе, потом осознал свою ошибку и отступил.
– В Марти Сантанджело.
– В кого?
– В нашего подрядчика. И мы хотим быть вместе.
Эммет откинулся на подушку антикварного предмета мебели, служившего обеденным стулом. Он чувствовал себя оскорбленным. Его задели, причем как именно, он пока сказать не мог, пусть даже брак их давно выродился в остывший студень. Может, дело было в том, что это Мадлен в самом начале открыла для него все пути. Может, в том, что они уже давно приноровились жить таким вот образом, поэтому любые перемены – даже потенциально положительные – в первый момент, когда тебе о них сообщили, не могли не вызвать неприятия.
Эммет Шрейдер вообще не любил перемен кроме тех, которые инициировал сам, а инициировал он их часто, пусть и достаточно незначительные. Он знал, что за глаза его называют человеком, страдающим синдромом рассеянного внимания – однажды, когда захлопнулась дверь лифта, он услышал за ней: «Дайте вы этому типу „аддералла“
[23]!» – после чего раздалось хихиканье. Может, это представление о нем было верным, и все равно его ошарашила мысль, что Мадлен хочет каких-то перемен; и вот, сидя в «Золотом перепеле» в самом финале своей семейной жизни – причем они съели только второе блюдо из восьми, предстояло разделить с бывшей женой еще целых шесть! – он вдруг захотел захныкать в кулак.
Вскоре после этого ужина Мадлен съехала. В первые дни своей нежданной и запоздалой холостяцкой жизни Эммет чувствовал почти непереносимое одиночество, накачивался виагрой и трахал женщин по всему городу – в квартирах и таунхаусах, у себя в квартире, где стены были стеклянными, а вид таким ошеломительным, что партнерши его неизменно ахали, а ему приходилось, сдерживая нетерпение, ждать, когда поутихнет их удивление, в номере-люксе отеля «Карлайл», в рёкане в Киото, а однажды – в частном отсеке самолета «Эмирейтс» на пути в Катар.
Один раз он подцепил хламидию от симпатичной молодой финансовой блогерши – болячку легко удалось вывести азитромицином. Он часто отправлял Конни покупать потом этим женщинам шарфики от «Эрмес», а иногда даже сумочки «Биркин», о которых все женщины мечтали так первобытно и страстно, будто это был тот самый описанный Дарвином инстинкт.
А потом, в одно прекрасное утро этого странного, прожитого на износ года Эммет увидел в «Нью-Йорк таймс» крошечную заметку: «Журнал „Блумер“, пользовавшийся некоторой популярностью во дни расцвета женского движения, но так и не вышедший на широкую дорогу, однако стойко просуществовавший до наших дней, закрывается». Тут же приводились слова двух основательниц журнала, одной из которых оказалась Фейт Фрэнк. Ему показалось, что имя ее на странице напечатано жирным шрифтом.
«Мы достигли многого», – так звучала эта цитата. Шрейдер почувствовал стеснение в груди и в горле – он вспомнил Фейт Фрэнк и их единственную ночь. Однако, на ум ему пришел не секс. Он вспомнил, как сильно ему хотелось, чтобы она вошла в его жизнь. Есть люди, которые производят неизгладимое впечатление, даже если вы виделись совсем мало, они будто впечатаны в ваши внутренности – и любой намек, любое случайное напоминание мучительно вас бередит.
Поскольку Мадлен вложила много их общих денег в разные фонды, защищавшие права женщин, Шрейдер со временем приобрел репутацию сочувствующего фем-защитника. Иногда ему даже делалось стыдно, что репутацией-то он пользуется, а вот собственного твердого мнения не имеет. Потом он подумал, что, может, мнение уже сформировалось: точнее, определилось. Неважно, каково истинное положение дел, главное – ему никогда не позволяли видеться с той, у кого уж точно было совершенно твердое мнение по поводу прав женщин, с Фейт.
Правило, согласно которому он не имел права с ней встречаться, больше не действовало – запрет сняли, как чары в детской сказочке. Мадлен жила своей новой жизнью с подрядчиком. Была глубокая ночь, когда он включил ночник и попросил дворецкого дозвониться домой его ассистентке во Флашинг. Конни Пешель ответила испуганно:
– Мистер Шрейдер? Что-то случилось?
– Все хорошо, Конни. Хочу, чтобы вы завтра позвонили Фейт Фрэнк.
– Кому? Феминистке? Той самой?
– Да, той самой. Узнайте ее телефон и договоритесь, чтобы она пришла ко мне на встречу. Скажите, я хочу сделать ей деловое предложение.
Фейт пришла, даже не спрашивая о подробностях. Она сидела напротив него в кабинете – осталась такой же элегантной, ухоженной, невероятно толковой, и этот ее куда более зрелый двойник все же вызвал у него прежний приступ желания, к которому примешивалось новое мучительное чувство, напоминавшее, что и сам он уже – не тот темноволосый молодой сотрудник «Набиско» в пиджаке в индийском стиле, да и она изменилась тоже. В 1973 году, у нее в постели, он скользил лицом вдоль ее тела, вверх, вниз, вглубь, а к ее щекам прикасался с настойчивостью, в которой, возможно, содержалось подсознательное понимание, что это никогда не повторится. Он насладился ею, будто последним пиршеством в жизни. Оба пропитались друг другом: он весь пропах «Шерше», а она – лаймом. Когда все закончилось, оба очнулись встрепанными, потрясенными. И он, по крайней мере, полностью потерял голову.
