Они вышли из отеля и в последний раз двинулись по столько раз пройденному пути. Луна зашла, и стало темно. Уже несколько ночей, как небо над Парижем погасло, на улицах оставалось лишь несколько желтых тусклых лампочек, свет от которых стлался на уровне земли. Розовый пар, некогда издалека возвещавший о перекрестке Монпарнас, рассеялся, однако террасы кафе еще слабо светились.
– С завтрашнего дня все закрывается в одиннадцать часов, – сказала Франсуаза. – Это последняя довоенная ночь.
Они сели на террасе; кафе наполнялось людьми, шумами и дымом; какая-то группа очень молодых людей пела, в течение ночи откуда-то появилось множество офицеров в мундирах, группами они расположились за столиками; женщины приставали к ним со смешками, остававшимися без отклика. Последняя ночь, последние часы. Взволнованный звук голосов контрастировал с вялостью лиц.
– Жизнь здесь будет странной, – заметил Пьер.
– Да, – согласилась Франсуаза. – Я обо всем тебе расскажу.
– Только бы Ксавьер не слишком обременяла тебя. Возможно, нам не следовало так скоро возвращать ее.
– Нет, хорошо, что ты снова с ней встретился, – сказала Франсуаза. – Стоило ли, в самом деле, писать все эти длинные письма, чтобы разом разрушить весь их эффект. И потом, надо, чтобы в эти последние недели она была рядом с Жербером. Она не могла оставаться в Руане.
Ксавьер. Это стало всего лишь воспоминанием, адресом на конверте, незначительным фрагментом будущего; Франсуазе с трудом верилось, что через несколько часов она увидит ее.
– Пока Жербер будет в Версале, ты наверняка сможешь время от времени видеться с ним, – сказал Пьер.
– За меня не беспокойся, – ответила Франсуаза. – Я всегда как-нибудь устроюсь.
Она положила свою руку на его. Он уезжает. Все остальное не в счет. Они долго молчали, глядя, как умирает мир.
– Я задаюсь вопросом, будет ли там толпа, – сказала Франсуаза.
– Не думаю, три четверти уже призваны, – ответил Пьер.
Какое-то время они побродили по бульвару, и Пьер окликнул такси.
– На вокзал Виллетт, – сказал он шоферу.
Они молча пересекли Париж. Гасли последние звезды. На губах Пьера застыла легкая улыбка, он не испытывал напряжения, скорее, у него был вид прилежного ребенка. Франсуаза ощущала лихорадочное спокойствие.
– Мы приехали? – с удивлением спросила она.
Такси остановилось на краю маленькой площади, круглой и безлюдной. Посреди центральной разделительной полосы стоял столб, рядом с ним два жандарма в кепи с серебряными галунами. Пьер расплатился с такси и подошел к ним.
– Это здесь центр сбора? – спросил он, протягивая им военный билет.
Один из жандармов указал на клочок бумаги, прикрепленный к деревянному столбу.
– Вам нужно на Восточный вокзал, – сказал он.
Пьер выглядел озадаченным; он обратился к жандарму с одним из тех простодушных выражений, неожиданная наивность которых всегда до глубины души трогала Франсуазу.
– Я успею добраться туда пешком?
Жандарм рассмеялся.
– Специально для вас наверняка не будут раскочегаривать поезд, поэтому не стоит так спешить.
Пьер вернулся к Франсуазе. С двумя рюкзаками и в лыжных ботинках он выглядел на этой заброшенной площади таким маленьким и нелепым. Франсуазе показалось, что ей было недостаточно минувших десяти лет, чтобы дать ему понять, до какой степени она его любит.
– У нас еще есть маленькая отсрочка, – сказал он. И по его улыбке она увидела: он понял и знал все, что следовало знать.
Они пошли по маленьким улицам, на которых занималась заря. Было тепло, облака в небе окрашивались розовым светом. Можно было подумать, что это прогулка, такая же, как те, что они так часто совершали после больших ночных работ. Наверху, у лестниц, спускавшихся к вокзалу, они остановились; блестящие рельсы, послушно удерживаемые между асфальтовыми тротуарами, вдруг вырывались, путали пути и убегали в бесконечность. Некоторое время Пьер и Франсуаза смотрели на длинные плоские крыши поездов, выстроившихся у края платформы, где десять черных циферблатов с белыми стрелками показывали каждый половину шестого.
– Здесь наверняка соберется толпа, – с некоторой опаской сказала Франсуаза.
Она представила себе жандармов, офицеров и всю эту гражданскую сутолоку, которую видела на фотографиях в газетах. Однако вестибюль вокзала был почти пуст, не видно было ни одного мундира – только одиночные военнослужащие с рюкзаками за спиной да несколько семей, сидевших среди кучи тюков.
Пьер подошел к кассе, потом вернулся к Франсуазе.
– Первый поезд отходит в шесть двенадцать. Я пойду садиться в шесть часов, чтобы занять сидячее место. – Он взял ее за руку. – Можно еще немного пройтись, – сказал он.
– Какой странный отъезд, – заметила Франсуаза. – Я не представляла себе такого, все выглядит абсолютно непринужденно.
– Да, нигде не ощущается никакого принуждения, – отозвался Пьер. – Я даже не получил клочка бумаги с вызовом, никто не приходил за мной, я справляюсь о времени моего поезда, вроде какого-нибудь гражданского, у меня складывается впечатление, будто я еду по собственной инициативе.
– А между тем известно, что ты не можешь остаться. Можно подумать, что тебя подталкивает внутренняя неизбежность, – сказала Франсуаза.
Они немного отошли от вокзала, небо над пустынными авеню было ясным и ласковым.
– Не видно больше ни одного такси, и метро не работает, – сказал Пьер. – Как ты будешь возвращаться?
– Пешком, – отвечала Франсуаза. – Зайду к Ксавьер, а потом приведу в порядок твой кабинет. – Голос ее дрожал. – Ты сразу же мне напишешь?
– Еще в поезде, – заверил ее Пьер. – Но письма наверняка придут не скоро. Ты будешь терпеливой?
– О! Терпения у меня хоть отбавляй, – ответила она.
Они прошлись немного по бульвару. На рассвете спокойствие улиц казалось вполне нормальным, войны нигде не было. Были лишь эти объявления на стенах: одно большое с трехцветной лентой – воззвание к французскому народу – и скромное маленькое, украшенное черными и белыми флагами на белом фоне – приказ о всеобщей мобилизации.
– Мне надо идти, – сказал Пьер.
Они вошли внутрь вокзала. В объявлении над дверями сообщалось, что вход на перроны только для отъезжающих. У заграждения обнимались несколько пар, и при виде их слезы подступили к глазам Франсуазы. Став безликим, событие, которое она переживала, делалось осязаемым; на этих посторонних лицах, в их судорожных улыбках проявлялся весь трагизм разлуки. Она повернулась к Пьеру – ей не хотелось уступать волнению. Она вновь погрузилась в не поддающийся определению момент, горький и неуловимый вкус которого даже не был болью.
– До свидания, – сказал Пьер. Он ласково прижал ее к себе, взглянул на нее в последний раз и повернулся спиной.
