– Я так и думал, что она все представляет на свой лад, – примирительным тоном сказал Жербер.
Они пересекли Сену. Франсуаза наклонилась над балюстрадой и взглянула на гладкие черные воды, в которых отражался диск луны. «Я этого не вынесу», – сказала она себе в отчаянии. Там, в погребальном свете своей комнаты, сидела, закутавшись в коричневый пеньюар, Ксавьер, угрюмая и вредоносная; безутешная любовь Пьера смиренно плескалась у ее ног. А Франсуаза, довольствуясь жалкими остатками пресытившейся нежности, бродила, отвергнутая, по улицам.
– Ксавьер солгала, – сказала она.
Жербер прижал ее к себе.
– Но я так и думал.
Он казался обеспокоенным. Она сжала губы. Она могла бы поговорить с ним, рассказать ему правду. Он ей поверит. Но что бы она ни делала, там юная героиня, нежный, принесенный в жертву лик, по-прежнему будет ощущать в своей плоти благородный, пьянящий вкус ее собственной жизни.
«С ней я тоже поговорю, – подумала Франсуаза. – Она узнает правду».
– Я поговорю с ней.
Франсуаза пересекла площадь Ренн. Над пустынной улицей и слепыми домами сияла луна, она сияла над голыми долинами и лесами, где бодрствовали мужчины в касках. В безликой, трагической ночи этот гнев, сотрясавший сердце Франсуазы, был единственной ее участью на земле. Черная жемчужина, бесценная, чаровница, великодушная. «Самка», – с жаром подумала она.
Франсуаза поднялась по лестнице. Она была там, притаившаяся за дверью в своем лживом гнезде; она снова завладеет Франсуазой и силой заставит ее приобщиться к своей истории. «Той покинутой женщиной, вооруженной горьким терпением, буду я». Открыв дверь, Франсуаза постучала к Ксавьер.
– Войдите.
Комнату заполнял пресный, сладковатый тошнотворный запах. Взобравшись на приставную лестницу, Ксавьер мазала стекло синим. Она спустилась со своего насеста.
– Посмотрите, что я нашла, – сказала она.
В руке она держала флакон, наполненный золотистой жидкостью. Театральным жестом она протянула его Франсуазе. На его этикетке значилось: «Солнечная амбра».
– Это было в туалетной комнате и прекрасно заменяет олифу, – сказала Ксавьер. Она с сомнением взглянула на окна. – Вам не кажется, что следовало бы положить еще один слой?
– О! Похоже на катафалк, это и так вполне удалось, – отвечала Франсуаза.
Она сняла пальто. Поговорить. Но как поговорить? Сообщить о признаниях Жербера она не могла; но и жить в этой отравленной атмосфере она не могла. Между гладкими синими стеклами в липком запахе солнечной амбры со всей очевидностью существовали раздосадованная страсть Пьера и низкая ревность Франсуазы. Их следовало стереть в порошок. Одна лишь Ксавьер могла их уничтожить.
– Я приготовлю чай, – сказала Ксавьер.
У нее в комнате была газовая плитка. Поставив на нее полную кастрюльку воды, она села напротив Франсуазы.
– Ну как бридж, забавно было? – презрительным тоном сказала она.
– Я шла туда не забавляться, – ответила Франсуаза.
Наступило молчание. Взгляд Ксавьер упал на пакет, который Франсуаза приготовила для Пьера.
– Вы собрали прекрасную посылку, – с едва заметной улыбкой сказала Ксавьер.
– Я думаю, Лабрус будет рад получить книги, – сказала Франсуаза.
Улыбка Ксавьер глупо застыла на ее губах, в то время как сама она ухватилась пальцами за веревочку на пакете.
– Вы думаете, что он может читать? – спросила Ксавьер.
– Он работает, читает. Почему нет?
– Да, вы мне говорили, что он полон отваги и даже занимается физкультурой. – Ксавьер подняла брови. – Я его представляла совсем иначе.
– Однако это то, о чем он пишет в своем письме, – возразила Франсуаза.
– Разумеется, – сказала Ксавьер.
Потянув за веревочку, она отпустила ее, послышался мягкий щелчок. На мгновение она задумалась, потом с чистосердечным видом взглянула на Франсуазу.
– Не кажется ли вам, что в письмах никогда не рассказывают все так, как оно есть? Даже если совсем не хотят врать, – вежливо добавила она. – Просто потому, что рассказывают кому-то другому?
Франсуаза почувствовала, что ее душит гнев.
– Мне кажется, что Пьер говорит в точности то, что хочет сказать, – резко ответила она.
– О! Я, конечно, вполне допускаю, что он не плачет по углам, как малый ребенок, – сказала Ксавьер. Она положила руку на пакет с книгами. – Возможно, я плохо устроена, – задумчиво сказала она. – Но, когда люди отсутствуют, мне кажется совершенно напрасным пытаться сохранить с ними отношения. О них можно думать. Но писать письма, отправлять посылки… – Она поморщилась. – Я все-таки предпочла бы вертеть столы для установления духовного контакта.
Франсуаза посмотрела на нее в бессильной ярости. Неужели не было никакого способа уничтожить эту заносчивую гордыню? В сознании Ксавьер вокруг воспоминаний о Пьере сталкивались Марфа и Мария. Марфа играла роль фронтовых «крестных», взамен она получала почтительную благодарность, но думал отсутствующий о Марии, когда из глубин своего одиночества с тоской поднимал к осеннему небу серьезное бледное лицо. Если бы Ксавьер страстно заключила в свои объятия живое тело Пьера, то Франсуаза почувствовала бы себя меньше задетой этим, чем той таинственной лаской, которой она окутывала его образ.
– Следовало бы, конечно, знать, разделяют ли люди, о которых идет речь, такую точку зрения, – заметила Франсуаза.
– Да, естественно, – усмехнулась Ксавьер.
– Вы хотите сказать, что вам безразлична точка зрения других? – спросила Франсуаза.
– Не все придают такое значение писанию, – заметила Ксавьер.
Она встала со словами:
– Хотите чая?
Ксавьер наполнила две чашки. Франсуаза поднесла свою к губам. Ее рука дрожала. Она вновь видела спину Пьера, отягощенную двумя его рюкзаками. Видела, как он исчезает на платформе Восточного вокзала, вновь перед ней вставало его лицо, обращенное к ней мгновением раньше. Ей хотелось бы сохранить в себе этот чистый образ, однако это был всего лишь образ, державшийся силой биения ее сердца, этого было недостаточно перед лицом женщины из плоти и крови. И в этих живых глазах отражалось усталое лицо Франсуазы, ее профиль без нежности. Какой-то голос нашептывал: «Он ее больше не любит, он не может ее больше любить».
– Я думаю, вы создаете себе весьма романтическое представление о Пьере, – резко сказала Франсуаза. – Знаете, он от чего-то страдает лишь в той мере, в какой хочет от этого страдать. И дорожит чем-то лишь постольку, поскольку соглашается дорожить.
Ксавьер слегка поморщилась:
– Вы так думаете…
Ее интонация была более вызывающей, чем грубое отрицание.
– Я это знаю, – сказала Франсуаза. – Я хорошо знаю Лабруса.
