– Не будь у меня желания видеть вас, так просто было бы сразу вернуться в отель, – заметил Пьер.
– У вас могло появиться такое желание из любопытства, – возразила Ксавьер, – это было бы естественно. У вас с Франсуазой все до такой степени общее.
Целый мир тайных обид прорывался в этой короткой небрежной фразе.
– Вы решили, что мы сговорились сделать вам внушение? – спросил Пьер. – Но это не имело никакого смысла.
– У вас был вид двух взрослых людей, отчитывающих девочку, – сказала Ксавьер, которая, казалось, продолжала дуться лишь для очистки совести.
– Но я ничего не говорила, – удивилась Франсуаза.
Ксавьер слушала с понимающим видом. Пьер серьезно смотрел на нее.
– Если бы вы видели нас вместе чаще, то поняли бы, что можете без опаски воспринимать нас как двух отдельных индивидов. Я ни в коей мере не смог бы помешать Франсуазе относиться к вам дружески, так же как она не могла бы заставить меня проявлять к вам такие же чувства, если бы я их не испытывал. – Он повернулся к Франсуазе: – Ведь правда?
– Разумеется, – ответила Франсуаза с горячностью, не прозвучавшей притворно. Однако сердце у нее сжалось: они одно целое, это прекрасно; но Пьер требовал независимости. Естественно, в определенном смысле их было двое, она очень хорошо это понимала.
– У вас настолько общие мысли, – сказала Ксавьер, – что не знаешь, кто из вас двоих говорит и кому отвечать.
– Вам казалось чудовищным думать, что я могу испытывать личную симпатию к вам? – спросил Пьер.
Ксавьер в нерешительности посмотрела на него.
– Для этого нет никаких причин; у меня нет ничего интересного сказать вам, а вы, вы… у вас обо всем столько разных мыслей.
– Вы хотите сказать, что я такой старый, – заметил Пьер. – Это у вас сложилось недоброжелательное суждение: вы принимаете меня за высокомерного человека.
– Как вы могли подумать! – возразила Ксавьер.
Голос у Пьера стал серьезным, хотя чуточку отдавал комедиантством:
– Если бы я считал вас ничего не значащим прелестным маленьким существом, то был бы гораздо вежливее с вами. Но мне хотелось бы иных отношений между нами – не просто учтивых – именно потому, что я испытываю к вам глубокое чувство уважения.
– И напрасно, – неуверенно молвила Ксавьер.
– И я в личном качестве желаю добиться вашей дружбы. Хотите заключить со мной пакт личной дружбы?
– Очень хочу, – сказала Ксавьер. Широко открыв свои ясные глаза, она улыбнулась доверчиво, зачарованно, чуть ли не влюбленно. Франсуаза посмотрела на это незнакомое лицо, настороженное и многообещающее, и ей вспомнилось другое лицо, детское, беспомощное, когда Ксавьер положила голову ей на плечо тогда, ранним серым утром. Она не сумела удержать это лицо в памяти, оно стерлось, было утрачено и, возможно, навсегда. И внезапно с сожалением, с обидой она почувствовала, как могла бы любить его.
– По рукам. – Пьер положил на стол раскрытую ладонь. У него были приятные худощавые, тонкие руки. Ксавьер свою не протянула.
– Мне не нравится этот жест, – несколько холодно сказала она. – Это выглядит как-то по-приятельски.
Пьер убрал свою руку. Когда он бывал раздосадован, его верхняя губа выступала вперед, что придавало ему вид напыщенного педанта.
– Вы придете на генеральную репетицию? – спросил Пьер.
– Обязательно, мне не терпится увидеть вас в роли призрака, – поспешно пообещала Ксавьер.
Зал опустел. В баре остались лишь несколько полупьяных скандинавок; раскрасневшиеся мужчины, женщины с растрепавшимися волосами целовались взасос.
– Я думаю, пора уходить, – сказала Франсуаза.
Пьер в тревоге повернулся к ней.
– Верно, ты встаешь рано утром, надо было раньше уйти. Ты не устала?
– Не больше, чем нужно, – ответила Франсуаза.
– Возьмем такси.
– Опять такси? – сказала Франсуаза.
– Тем хуже, тебе надо поспать.
Они вышли, и Пьер остановил такси; он сел на откидное сиденье напротив Франсуазы и Ксавьер.
– Похоже, вы тоже хотите спать, – любезно сказал он.
– Да, мне хочется спать, – сказала Ксавьер. – Я приготовлю себе чай.
– Чай? – удивилась Франсуаза. – Лучше бы вам лечь спать, уже три часа.
– Я терпеть не могу ложиться, когда засыпаю на ходу, – сказала Ксавьер, словно извиняясь.
– Вы предпочитаете дождаться, пока совсем проснетесь? – весело спросил Пьер.
– Мне бывает отвратительно, когда я ощущаю естественные потребности, – с достоинством отвечала Ксавьер.
Выйдя из такси, они поднялись по лестнице.
– Доброго вечера. – Ксавьер толкнула свою дверь, не подав руки. Пьер и Франсуаза поднялись еще на этаж. В кабинете Пьера сейчас все было вверх дном, и он каждый день ночевал у Франсуазы.
– Я думала, что вы опять поссоритесь, когда она отказалась коснуться твоей руки, – призналась Франсуаза.
Пьер сел на край кровати.
– Я решил, что она опять проявляет притворную сдержанность, и это меня раздосадовало, – ответил он. – Но, если подумать, это скорее исходило из доброго чувства; ей не хотелось, чтобы считали игрой пакт, который она восприняла всерьез.
– Это и в самом деле на нее похоже, – сказала Франсуаза; она ощущала во рту какой-то странный, беспокойный привкус, который никак не хотел исчезать.
– Какая чертовская гордыня, – сказал Пьер, – вначале она была вполне благосклонна ко мне, но как только я позволил себе намек на критику, она меня возненавидела.
– Ты предоставил ей такие прекрасные объяснения, – заметила Франсуаза. – Это из вежливости?
– О! Ей было о чем подумать в этот вечер, – отвечал Пьер. Он умолк, погрузившись в раздумья. Что происходило в его голове? Его лицо было чересчур знакомо Франсуазе и уже ни о чем не говорило. Довольно было протянуть руку, чтобы его коснуться, однако сама эта близость делала его невидимым, о нем ничего нельзя было подумать. Не было даже имени, чтоб его обозначить. Франсуаза называла его Пьер или Лабрус, лишь говоря о нем другим людям. Рядом с ним или про себя она никак его не называла. Он был ей столь же близок, как и она сама, и столь же непознаваем. О чужом она, по крайней мере, могла составить себе представление.
– В итоге чего ты хочешь от нее? – спросила она.
– По правде говоря, сам задаюсь вопросом, – ответил Пьер. – Это не Канзетти, от нее нельзя ждать интрижки. А чтобы завести с ней роман, пришлось бы взять на себя серьезные обязательства, а у меня нет на это ни времени, ни желания.
– А почему нет желания? – спросила Франсуаза. Какая нелепость эта мимолетная тревога, пронзившая ее. Ведь они говорили друг другу все, ничего не утаивая.
