– Вот это кафе, – сказал Жербер.
Это был своего рода ангар, обогреваемый огромными жаровнями, заполненный народом. Оркестр громко аккомпанировал певцу в солдатской форме.
– Я возьму водку, – сказала Франсуаза, – это меня согреет.
Липкая изморось проникла до глубины ее души, она вздрогнула; она не знала, что делать со своим телом и со своими мыслями. Она взглянула на женщин в галошах, закутанных в толстые шали, которые пили у стойки кофе с коньяком. «Почему шали всегда фиолетовые?» – задалась она вопросом. У солдата лицо было размалевано красным, он игриво хлопал в ладоши, хотя до непристойного куплета еще не дошел.
– Расплатитесь, пожалуйста, сразу, – попросил официант. Франсуаза обмакнула губы в свою рюмку, рот ее наполнил резкий вкус бензина и плесени. Жербер внезапно расхохотался.
– В чем дело? – спросила Франсуаза; в эту минуту ему можно было дать лет двенадцать.
– Сквернословие всегда вызывает у меня смех, – смущенно ответил он.
– Что за слово вдруг заставило вас рассмеяться? – поинтересовалась Франсуаза.
– «Смыться», – ответил Жербер.
– «Смыться»! – повторила Франсуаза.
– Да, но мне надо представить его себе написанным! – сказал Жербер.
Оркестр приступил к пасадоблю. На эстраде рядом с аккордеонистом стояла большая кукла, увенчанная сомбреро, казавшаяся почти живой. Наступило молчание.
«Он опять решит, что докучает нам, – с сожалением подумала Франсуаза. – Пьер не приложил больших усилий, чтобы вернуть доверие Жербера; он так мало вкладывал себя даже в самую искреннюю дружбу!» Франсуаза попыталась стряхнуть с себя оцепенение; надо было хоть немного объяснить Жерберу, почему Ксавьер заняла такое место в их жизни.
– Пьер думает, что Ксавьер сможет стать актрисой, – сказала Франсуаза.
– Да, я знаю, похоже, он действительно ее ценит, – несколько натянуто сказал Жербер.
– Это странная личность, – продолжала Франсуаза. – Отношения с ней непростые.
– Пожалуй, она не слишком приветлива, – заметил Жербер. – Не знаешь, как с ней разговаривать.
– Она отрицает всякую вежливость, это смело, но довольно неудобно.
– На занятиях она никогда ни с кем не разговаривает; сидит в углу, закрыв лицо волосами.
– Есть одна вещь, которая больше всего выводит ее из себя, – продолжала Франсуаза. – Это то, что мы с Пьером всегда приветливы друг с другом.
Жербер удивился:
– Но ведь она прекрасно знает, как это все у вас?
– Да, но ей хотелось бы, чтобы люди оставались свободны в отношении своих чувств. Постоянство, ей кажется, достигается лишь путем компромиссов и обманов.
– Это смешно! Она должна была бы прекрасно видеть, что вы в этом не нуждаетесь, – заметил Жербер.
– Разумеется, – согласилась Франсуаза.
Она не без досады взглянула на Жербера: любовь – это все-таки не так просто, как он думает. Это сильнее времени, но существует все-таки во времени, и случаются время от времени тревоги, отречения, мелкие огорчения. Конечно, все это не в счет, поскольку отказываешься это учитывать, но порой, однако, требуется маленькое усилие.
– Дайте мне сигарету, – попросила она, – это создает иллюзию тепла.
Жербер с улыбкой протянул ей пачку; эта улыбка была прелестной и не более того, хотя можно было бы найти в ней волнующее расположение. Франсуаза догадывалась, сколько нежности обнаружила бы она в этих зеленых глазах, если бы любила их. Все эти драгоценные дары – она от них отказалась, даже не познав их, и никогда она их не узнает. Ни малейшего сожаления о них она не испытывала, хотя они этого вполне заслуживали.
– Смех один, когда видишь Лабруса с юной Пажес, – сказал Жербер. – Кажется, будто он шагает по стеклу.
– Да, обычно так он бывает заинтересован, когда видит в людях устремленность, чаяния, смелость, но тут совсем иное. Никто не проявляет такой беззаботности в отношении собственной жизни, как она.
– Он действительно дорожит ею? – спросил Жербер.
– Не так легко сказать, что это означает для Пьера – дорожить кем-то, – заметила Франсуаза. Она в сомнении пристально смотрела на огонек своей сигареты. Прежде, когда она говорила о Пьере, то заглядывала в себя. Теперь, чтобы определить его черты, ей приходилось от него отстраняться. Ответить Жерберу было почти невозможно: Пьер всегда отвергал всякое единомыслие с самим собой; от каждой минуты он требовал продвижения вперед и с яростью вероотступника приносил свое прошлое в жертву настоящему. Предполагалось, что вы держите его вместе с собой запертым в неизменном стремлении к нежности, искренности, страданию, а он, словно эльф, уже перемещался на другой край времени. У вас в руках он оставлял некий призрак, который с высоты своих только что обретенных достоинств сурово осуждал. А самое скверное, что он сердился на обманутых за то, что они могли довольствоваться неким его подобием, причем подобием устаревшим. Франсуаза погасила окурок в пепельнице. Прежде ей казалось забавным, что Пьер никогда не держится за настоящий момент. Но сама-то она до какой степени была защищена от таких предательских отлучек? Безусловно, ни с кем в мире Пьер не согласился бы на соучастие против нее; но с самим собой? Понятно было, что домашней жизни у него нет, но необходимо было потворство, чтобы до конца этому верить. Франсуаза почувствовала, что Жербер украдкой смотрит на нее, и взяла себя в руки.
– Главное в том, что она внушает ему беспокойство, – сказала Франсуаза.
– Как это? – спросил Жербер.
Он был очень удивлен, ему тоже Пьер казался таким цельным, таким твердым, полностью замкнутым на себе самом: не представлялось никакой щели, через которую могло просочиться беспокойство. А между тем Ксавьер подорвала это спокойствие. Или она всего лишь обнаружила незаметную щербинку?
– Я часто вам говорила, что если Пьер сделал такую ставку на театр, на искусство вообще, то по определенному решению, – сказала Франсуаза. – А любое решение, когда начинаешь думать об этом, всегда волнительно. – Она улыбнулась. – Ксавьер – это живой вопросительный знак.
– Однако он порядком сосредоточен на этой теме.
– Еще один довод. Его задевает, когда ему в лицо говорят, что выпить кофе со сливками или написать «Юлия Цезаря» – разницы нет никакой, одно другого стоит.
У Франсуазы защемило сердце; могла ли она в самом деле утверждать, что в течение всех этих лет Пьера никогда не посещало сомнение? Или просто она не хотела об этом задумываться?
– А что вы сами об этом думаете? – спросил Жербер.
– О чем?
– О важности кофе со сливками?
– О, я! – молвила Франсуаза; ей вспомнилась некая улыбка Ксавьер. – Я так стараюсь быть счастливой, – с презрением сказала она.
– Я не вижу связи, – заметил Жербер.
