– Есть во всем этом правда, – сказала она. – Я часто ощущаю в ней что-то волнующее.
И снова она напряглась, собравшись с силами; такая привлекательная маска – да это же хитрость, она не поддастся этому колдовству; она представить себе не могла, что будет, если она все-таки поддастся, но знала лишь одно: ей грозит опасность.
– С ней невозможно иметь дружеские отношения, – резко сказала Франсуаза. – У нее чудовищный эгоизм. Дело даже не в том, что она предпочитает себя другим людям, у нее совершенно отсутствует понятие об их существовании.
– Однако тебя она очень сильно любит, – с упреком заметил Пьер. – А ты довольно сурова с ней, сама знаешь.
– Это не самая приятная любовь, – сказала Франсуаза, – она относится ко мне как к идолу и в то же время как к шуту. Возможно, в тайниках своей души она с обожанием созерцает мою сущность, но что касается моей бедной особы во плоти, то она располагает ею с непринужденностью скорее тягостной. Да это и понятно: идол никогда не хочет есть, спать, не испытывает головной боли, его почитают, не спрашивая его мнения о культе, который ему воздают.
Пьер рассмеялся.
– Это правда. Ты, конечно, считаешь меня пристрастным, но меня трогает ее неспособность иметь с людьми человеческие отношения.
Франсуаза тоже улыбнулась.
– Я действительно нахожу тебя немного пристрастным, – сказала она.
Они вышли из ресторана, и речь снова зашла о Ксавьер. Те минуты, которые они проводили вместе, уходили на разговоры о ней, это становилось наваждением. Франсуаза с грустью взглянула на Пьера: он не задал ни одного вопроса и был совершенно равнодушен к тому, о чем думала Франсуаза в течение дня, а слушал ее с видимым интересом не из вежливости ли? Она прижала его руку к своей, чтобы по крайней мере сохранить с ним контакт. Пьер слегка сжал ее руку.
– Знаешь, я немного жалею, что больше не сплю у тебя, – сказал он.
– Но ведь теперь твой кабинет стал очень красивым, – заметила Франсуаза. – Он целиком покрашен заново.
Это немного пугало: ласковая фраза, нежный жест, она видела в них лишь любезное намерение, это не было чем-то наполнено, и это не трогало. Она вздрогнула. Казалось, вопреки ее воле произошел щелчок, и теперь, когда это началось, возможно ли когда-нибудь преградить путь сомнению.
– Хорошего тебе вечера, – нежно сказал Пьер.
– Спасибо, до завтрашнего утра, – ответила Франсуаза.
Она смотрела, как он исчезает за маленькой дверцей театра, и ее пронзила острая боль. Что скрывалось за фразами и жестами? «Мы одно целое». Под прикрытием этого удобного смешения она освобождала себя от тревог о Пьере, однако это были всего лишь слова: их оказалось двое. Это она почувствовала однажды вечером в «Поль Нор»; именно в этом она через несколько дней упрекала Пьера. Ей не хотелось вникать в свое замешательство, и она рассердилась, чтобы укрыться от истины. Но Пьер не был виноват, он ведь не изменился. Это она в течение долгих лет совершала ошибку, рассматривая его лишь как оправдание себя самой. Сегодня она осознала, что он живет сам по себе, независимо от нее, и расплатой за ее безрассудное доверие стало то, что она оказалась вдруг перед лицом незнакомца.
Франсуаза ускорила шаг. Единственным способом, дававшим ей возможность сблизиться с Пьером, было встретиться с Ксавьер и попытаться увидеть ее его глазами. Далеко ушло время, когда Ксавьер представлялась Франсуазе частью ее собственной жизни. Теперь она с жадной тревогой в смущении спешила к чужому миру, едва приоткрывавшемуся перед ней.
Франсуаза на минуту застыла перед дверью. Эта дверь вызывала у нее робость; это место действительно было священным, там вершился не один культ, но высшим божеством, к которому поднимался дым от сигарет белого табака и ароматы лаванды и чая, была сама Ксавьер – такая, какой ее созерцали собственные ее глаза.
Франсуаза тихонько постучала.
– Входите, – послышался веселый голос.
Слегка удивленная, Франсуаза толкнула дверь. Ксавьер, в длинном зеленом с белым домашнем платье, улыбалась, радуясь удивлению, которое рассчитывала вызвать. Занавешенная красным лампа отбрасывала в комнату кровавый отблеск.
– Хотите, мы проведем вечер у меня? – спросила Ксавьер. – Я приготовила ужин.
Возле умывальника урчал на спиртовке маленький чайник, и в полумраке Франсуаза заметила две тарелки с разноцветными сэндвичами. О том, чтобы отказаться от приглашения, и речи не было: приглашения Ксавьер, при всей их видимой робости, всегда были властными приказаниями.
– Как мило с вашей стороны, – сказала Франсуаза. – Если бы я знала, что это праздничный вечер, я бы принарядилась.
– Вы и так очень красивы, – ласково отозвалась Ксавьер. – Располагайтесь поудобнее. Посмотрите, я купила зеленого чая, листочки еще выглядят совсем живыми, и вы увидите, как это ароматно.
Надув щеки, она изо всех сил подула на пламя спиртовки. Франсуазе стало стыдно за свою недоброжелательность.
«Я и правда суровая, – подумала она, – я старею».
Каким резким только что был ее тон при разговоре с Пьером! Между тем заботливое выражение лица Ксавьер, склонившейся над чайником, обезоруживало.
– Вы любите красную икру? – спросила Ксавьер.
– Да, очень, – ответила Франсуаза.
– Ах, тем лучше, я так боялась, что вы ее не любите.
Франсуаза не без опаски взглянула на сэндвичи; на кусочках ржаного хлеба, нарезанного кружками, квадратами, ромбами, была разложена разноцветная снедь: то тут, то там выглядывали анчоус, оливка, кружочек свеклы.
– Не найдете и двух одинаковых, – с гордостью сказала Ксавьер, наливая в чашку дымящийся чай. – Мне пришлось кое-где добавить чуточку томатного соуса, – поспешно сказала она, – так получалось гораздо красивее, но вы этого даже не заметите.
– У них приятный вид, – безропотно сказала Франсуаза. Она терпеть не могла томата и выбрала наименее красный из сэндвичей; вкус у него был странный, но совсем неплохой.
– Вы видели, у меня новые фотографии, – сказала Ксавьер.
На обои в зелено-красных разводах, которыми была оклеена комната, она приколола серию художественных ню. Франсуаза тщательно рассмотрела длинные изогнутые спины, предлагающие себя груди.
– Я не думаю, что месье Лабрус нашел их красивыми, – с недовольной миной произнесла Ксавьер.
– Блондинка, пожалуй, чуточку толстовата, – заметила Франсуаза, – но маленькая брюнетка очаровательна.
– У нее прекрасный вытянутый затылок, похожий на ваш, – ласковым голосом сказала Ксавьер. Франсуаза улыбнулась ей, внезапно почувствовав себя освободившейся: вся скверная поэзия этого дня рассеялась. Она посмотрела на диван, на кресла, обтянутые, словно костюм Арлекина, ромбовидной звездой с желтыми, зелеными, красными полосами. Ей нравилась эта игра дерзких, поблекших цветов, и этот мрачный свет, и этот запах мертвых цветов и живой плоти, который всегда окружал Ксавьер; из этой комнаты Пьер не извлек ничего нового, и Ксавьер не обращала к нему лицо, более трогательное, чем то, которое она сейчас повернула к Франсуазе. Эти приятные черты представляли открытое детское лицо, а не смущающую маску чародейки.
