– Возьмите еще сэндвич, – предложила Ксавьер.
– Я правда не голодна, – ответила Франсуаза.
– О! – обронила Ксавьер с огорченным выражением лица. – Значит, они вам не понравились.
– Напротив, они мне понравились, – сказала Франсуаза, протягивая руку к тарелке; ей прекрасно была знакома эта ласковая тирания. Ксавьер не искала удовольствия другого, она эгоистично радовалась удовольствию доставлять удовольствие. Но надо ли было ее за это осуждать? Не проявляла ли она таким образом любезность? Глаза удовлетворенно блестели, она смотрела, как Франсуаза поглощает густое томатное пюре: надо было быть каменной, чтобы не проникнуться ее радостью.
– Только что мне выпало большое счастье, – доверительным тоном сказала Ксавьер.
– Что же это такое? – спросила Франсуаза.
– Красавец танцор-негр! – ответила Ксавьер. – Он заговорил со мной.
– Берегитесь, как бы блондинка не выцарапала вам глаза, – предостерегла Франсуаза.
– Я встретила его на лестнице, когда поднималась с чаем и своими пакетиками. – Глаза Ксавьер загорелись. – Как он был мил! На нем были светлое пальто и бледно-серая шляпа, это так красиво сочеталось с его темной кожей. У меня даже пакеты выпали из рук. Он подобрал их с широкой улыбкой и сказал: «Добрый вечер, мадемуазель, приятного аппетита».
– И что вы ответили? – спросила Франсуаза.
– Ничего! – с негодующим видом ответила Ксавьер. – Я убежала.
Она улыбнулась.
– Он грациозен, как кот, выглядит и бесхитростным, и коварным.
Франсуаза ни разу внимательно не посмотрела на негра; рядом с Ксавьер она чувствовала себя сухой: сколько воспоминаний вынесла бы Ксавьер с блошиного рынка, а она сумела увидеть лишь грязное тряпье и дырявые бараки.
Ксавьер снова наполнила чашку Франсуазы.
– Вы хорошо поработали сегодня утром? – с ласковым видом спросила она.
Франсуаза улыбнулась, это был явно аванс со стороны Ксавьер. Обычно она ненавидела работу, которой Франсуаза посвящала лучшую часть своего времени.
– Достаточно хорошо, – ответила она. – Но в полдень мне пришлось уйти на обед к матери.
– А я смогу когда-нибудь почитать вашу книгу? – кокетливо спросила Ксавьер.
– Разумеется, – ответила Франсуаза. – Я покажу вам первые главы, как только вы захотите.
– О чем в них рассказывается? – спросила Ксавьер.
Усевшись на подушку и поджав под себя ноги, она слегка подула на горячий чай. Франсуаза с некоторым раскаянием взглянула на нее – она была тронута тем интересом, какой к ней проявила Ксавьер. Ей следовало бы попытаться чаще вести с ней настоящие разговоры.
– Это о моей юности, – ответила Франсуаза. – Мне хотелось объяснить, почему в юности люди бывают столь неуклюжими.
– Вы находите, что я неуклюжа? – спросила Ксавьер.
– Вы – нет, – сказала Франсуаза. – У вас благородная душа. – Она задумалась. – Видите ли, в детстве люди легко соглашаются с тем, что их не берут в расчет, однако в семнадцать лет это меняется. Мы начинаем стремиться существовать всерьез, а поскольку чувствуем себя по-прежнему такими же, то наивно ищем доказательства своей значимости.
– Как это? – спросила Ксавьер.
– Ищем одобрения людей, записываем свои мысли, сравниваем себя с проверенными образцами. Да вот, возьмите Элизабет, – сказала Франсуаза. – В каком-то смысле она так и не преодолела эту стадию. Она вечный подросток.
Ксавьер рассмеялась.
– Вы наверняка не были похожи на Элизабет, – заметила она.
– Отчасти, – сказала Франсуаза. – Элизабет нас раздражает, поскольку раболепно слушает нас, Пьера и меня, и без конца создает себя. Но если попытаться понять ее с малой долей сочувствия, то обнаружишь во всем этом неуклюжее усилие придать своей жизни и своей личности определенную ценность. Даже ее уважение к социальным формальностям: браку, известности – это опять-таки проявление все той же заботы.
Лицо Ксавьер слегка помрачнело.
– Элизабет жалкое тщеславное существо, – сказала она. – Вот и все!
– Нет, как раз не все, – возразила Франсуаза. – Следует еще понять, откуда это идет.
Ксавьер пожала плечами.
– Для чего пытаться понять людей, которые того не стоят.
Франсуаза сдержала порыв нетерпения; Ксавьер чувствовала себя задетой, когда о ком-то, кроме нее, говорили снисходительно или просто непредвзято.
– В каком-то смысле того стоят все, – сказала она Ксавьер, слушавшей ее с недовольным вниманием. – Элизабет теряет голову, когда заглядывает в себя, поскольку находит лишь полнейшую пустоту; она не отдает себе отчета, что это общая судьба; зато что касается других людей, то она видит их снаружи, воспринимая через слова, жесты, лица, которые наполнены. Это производит впечатление миража.
– Странно, – заметила Ксавьер. – Обычно вы не находите для нее столько оправданий.
– Но речь вовсе не о том, чтобы оправдывать или осуждать, – сказала Франсуаза.
– Я уже заметила, – возразила Ксавьер. – Месье Лабрус и вы всегда приписываете людям кучу тайн. Но они на самом деле гораздо проще.
Франсуаза улыбнулась – это был упрек, который однажды она сама адресовала Пьеру: без причины усложнять Ксавьер.
– Они простые, если смотреть на них поверхностно, – заметила она.
– Возможно, – с небрежной вежливостью согласилась Ксавьер, решительно положив тем самым конец разговору. Поставив чашку, она улыбнулась Франсуазе с интригующим видом. – А знаете, что рассказала мне горничная? – сказала она. – Оказывается, в девятом номере живет тип, который одновременно и мужчина, и женщина.
– Девятый, так, стало быть, поэтому у нее такая странная голова и такой грубый голос! – сказала Франсуаза. – Хотя он одевается, как женщина, ваш тип. Это он?
– Да, но имя у него мужское. Это австриец. Похоже, что при его рождении колебались, но в конце концов записали его мальчиком; а к пятнадцати годам с ним произошло нечто типично женское, однако родители не стали менять его гражданское состояние. – Ксавьер тихонько добавила: – Впрочем, у него волосы на груди и другие особенности. У себя в стране он был знаменит, о нем сняли фильм, он зарабатывал много денег.
– Представляю себе, в достославные времена психоанализа и сексологии быть там гермафродитом оказалось удачей, – заметила Франсуаза.
– Да, но когда начались политические истории, знаете, – продолжала Ксавьер с отстраненным видом, – ее прогнали. Тогда она укрылась здесь; у нее нет денег, и, похоже, она очень несчастна, поскольку сердце влечет ее к мужчинам, но мужчинам она совсем не нужна.
– А-а, бедняга! Это верно, даже педерастам она, должно быть, не подходит, – сказала Франсуаза.
