– Спасибо. – Она с извиняющимся видом улыбнулась Канзетти.
Канзетти бросила на Элуа насмешливый взгляд.
– Берут реванш, какой могут, – прошептала она сквозь зубы; так же сквозь зубы Элуа что-то ответила, чего Франсуаза не расслышала.
– Как ты смеешь! И при мадемуазель Микель! – воскликнула Канзетти.
Рука ее обрушилась на розовую щеку Элуа; мгновение Элуа в замешательстве смотрела на Канзетти, потом набросилась на нее; схватив друг друга за волосы, они, сжав челюсти, принялись кружить на месте. Поль Берже устремилась к ним.
– О чем вы думаете? – сказала она, положив свои прекрасные руки на плечи Элуа.
Послышался пронзительный смех, с застывшим взглядом приближалась белая как мел Ксавьер. Пьер шел следом за ней. Все лица обратились к ним. Смех Ксавьер сразу смолк.
– Какая ужасная музыка, – сказала она и с мрачным, решительным видом направилась к проигрывателю.
– Подождите, я поставлю другую пластинку, – сказал Пьер.
Франсуаза взглянула на него со страдальческим изумлением. До сих пор, когда она думала: «Мы разлучены», – разлука эта все еще оставалась общим несчастьем, которое поражало их обоих, которое они будут устранять вместе. Теперь она понимала: быть разлученными означало переживать разлуку совсем одной.
Прижавшись лбом к стеклу, Элуа тихонько плакала. Франсуаза положила руку ей на плечо; она испытывала легкое отвращение к этому толстому маленькому телу, так часто трепанному и всегда остававшемуся нетронутым, однако это было удобное алиби.
– Не надо плакать, – произнесла Франсуаза, ни о чем не думая; в этих слезах, в этой теплой плоти было что-то успокаивающее. Ксавьер танцевала с Поль, Жербер с Канзетти; лица у них были угасшими, их движения – лихорадочными. Для всех эта ночь уже стала историей, которая оборачивалась усталостью, разочарованием, сожалением и приводила в смятение их сердца. Чувствовалось, что они страшатся момента ухода, но не испытывают удовольствия, задерживаясь здесь; у всех них появилось желание свернуться клубочком на полу и заснуть, как это сделала Ксавьер. Да и у самой Франсуазы другого желания не было. На улице под бледнеющим небом уже проступали черные силуэты деревьев.
Франсуаза вздрогнула. Рядом с ней стоял Пьер.
– Надо бы пройтись перед уходом. Ты идешь со мной?
– Иду, – ответила Франсуаза.
– Мы проводим Ксавьер, а потом вдвоем пойдем в «Дом», – сказал Пьер. – На рассвете это так приятно.
– Да, – ответила Франсуаза.
У него не было необходимости быть столь любезным с ней. Чего бы ей хотелось от него – так это чтобы однажды он обратился к ней с тем неконтролируемым выражением лица, с которым склонился над заснувшей Ксавьер.
– В чем дело? – спросил Пьер.
Зал погрузился во тьму, и он не мог видеть, что губы Франсуазы дрожат. Она взяла себя в руки.
– Все в порядке, а что такое? Я не больна, вечер удался, все хорошо.
Пьер схватил ее за руку, она вдруг отстранилась.
– Возможно, я выпила немного лишнего, – со смешком сказала она.
– Сядь сюда. – Пьер устроился рядом с ней в первом ряду партера. – Скажи, что с тобой происходит. Похоже, ты сердишься на меня? Что я сделал?
– Ничего ты не сделал, – с нежностью сказала она, взяв Пьера за руку. Несправедливо было сердиться на него, он был с ней так безупречен. – Естественно, ты ничего не сделал, – повторила она сдавленным голосом, отпустив его руку.
– Это из-за Ксавьер? Ты прекрасно знаешь, между нами это ничего не может изменить. Как знаешь и то, что, если эта история тебе хоть в малейшей степени неприятна, стоит сказать лишь слово.
– Вопрос не в этом, – с живостью ответила она.
Ведь не с помощью жертв он сможет вернуть ей радость; разумеется, в своих обдуманных действиях он всегда ставил Франсуазу превыше всего. Но не к этому человеку, закованному в броню совестливой морали и продуманной нежности, обращалась она сегодня; ей хотелось пробиться к самой его сути, невзирая на уважение, субординацию и одобрение себя самой. Она сдержала слезы.
– Дело в том, что у меня сложилось впечатление, будто наша любовь начала стареть, – сказала она. Как только она произнесла эти слова, хлынули слезы.
– Стареть? – с негодованием повторил Пьер. – Но моя любовь к тебе никогда не была так сильна. Почему ты так думаешь?
Естественно, он сразу же попытался успокоить ее и успокоиться самому.
– Ты не отдаешь себе в этом отчета, – возразила она, – и это неудивительно. Ты настолько дорожишь этой любовью, что гарантировал ей безопасность вне времени, вне жизни, вне досягаемости; время от времени ты с удовлетворением думаешь о ней, но что с ней сталось в действительности, ты никогда не видишь.
Она разразилась рыданиями.
– А я хочу видеть, – добавила она, глотая слезы.
– Успокойся, – сказал Пьер, прижимая ее к себе, – я думаю, ты немного бредишь.
Она оттолкнула его. Он ошибался – она говорила не для того, чтобы ее успокоили, было бы слишком просто, если таким образом он мог обуздать ее мысли.
– Я не брежу. Возможно, я говорю с тобой сегодня, потому что пьяна, но я давно уже так думаю.
– Ты могла бы сказать мне об этом раньше, – сердито заметил Пьер. – Я не понимаю, в чем ты меня упрекаешь.
Он оборонялся; он терпеть не мог быть виноватым.
– Ни в чем я тебя не упрекаю, – отозвалась Франсуаза. – Твоя совесть может быть абсолютно спокойна. Но разве это единственное, что имеет значение? – страстно воскликнула она.
– Эта сцена бессмысленна, – сказал Пьер. – Я люблю тебя, ты должна это прекрасно знать, но, если тебе нравится не верить этому, у меня нет никакой возможности доказать тебе обратное.
– Верить, всегда верить, – сказала Франсуаза. – Именно так Элизабет удается верить, что Батье ее любит, и, возможно, верить, что сама она все еще любит его. Разумеется, это обеспечивает безопасность. Тебе необходимо, чтобы твои чувства всегда сохраняли одну и ту же видимость, нужно, чтобы они окружали тебя, аккуратно расставленные, незыблемые, и даже если внутри ничего уже не осталось, тебе это совершенно безразлично. Подобно окрашенным гробам, о которых идет речь в Евангелии
[4], снаружи это сияет, это прочно, это надежно, время от времени можно даже все заново приукрасить прекрасными словами. – У нее снова хлынули слезы. – Вот только никогда не следует их открывать, кроме праха и пыли, там ничего не найдешь. – Она повторила: – Праха и пыли, это неоспоримая очевидность. У-у! – с презрением выдохнула она, спрятав лицо в его согнутой руке.
