Пьер опустил руку.
– Перестань плакать, – сказал он, – мне хотелось бы поговорить разумно.
Он найдет прекрасные аргументы, и будет так удобно уступить им. Лгать себе, как Элизабет, Франсуаза не хотела, она ясно все видела и упорно продолжала плакать.
– Но все это не так уж важно, – тихо сказал Пьер. Он слегка ласково коснулся ее волос, она вздрогнула.
– Это важно, я уверена в том, что говорю; твои чувства неизменны: они могут пережить века, потому что это мумии. Это как те дамочки, – сказала она, с ужасом вдруг вспомнив лицо Бланш Буке, – это не шевелится, это целиком забальзамировано.
– Ты крайне неприятно ведешь себя, – сказал Пьер. – Плачь или рассуждай, но не все сразу вместе. – Он овладел собой. – Послушай, восторги, сердечные порывы – у меня это, конечно, редкость, но разве это составляет сущность любви? Почему именно это возмущает тебя сегодня? Ты всегда знала меня таким.
– Взять хотя бы твою дружбу с Жербером, это то же самое, – сказала Франсуаза. – Ты никогда больше с ним не встречаешься, но ты негодуешь, если я говорю, что твоя любовь к нему уменьшилась.
– Я не испытываю необходимости встречаться с людьми, это верно, – согласился Пьер.
– У тебя ни в чем нет необходимости, тебе все равно.
Она безутешно плакала. Ей было страшно думать о том мгновении, когда она отречется от слез, чтобы вновь вернуться в мир милосердных обманов; надо бы отыскать заклинание, которое навсегда запечатлеет настоящую минуту.
– Вы здесь, – послышался чей-то голос.
Франсуаза выпрямилась; поразительно, как быстро могли прекратиться эти неудержимые рыдания. В дверном проеме показался силуэт Рамблена, он со смехом подошел.
– Меня затравили. Малютка Элуа увлекла меня в темный угол, объясняя, насколько мир зол, и там пожелала совершить надо мной высшее насилие. – Стыдливым жестом Венеры он прикрылся рукой. – Мне с величайшим трудом удалось защитить свою добродетель.
– Этим вечером ей не везло, – сказал Пьер. – Она безуспешно пыталась соблазнить Тедеско.
– Если бы рядом не оказалось Канзетти, я не знаю, что произошло бы, – сказала Франсуаза.
– Заметьте, у меня нет предрассудков, – продолжал Рамблен. – Однако ее манеры я нахожу опасными.
Он прислушался.
– Вы слышите?
– Нет, – ответила Франсуаза, – а что?
– Кто-то дышит.
Со сцены доносился легкий шум, это действительно походило на дыхание.
– Интересно, кто это, – сказал Рамблен.
Они поднялись на сцену. Стояла кромешная тьма.
– Справа, – сказал Пьер.
За бархатным занавесом лежало какое-то тело. Они наклонились.
– Гимьо! А я удивился, что он мог уйти, прежде чем опустеет последняя бутылка.
Положив голову на согнутую руку, Гимьо блаженно улыбался. Он и правда был очень красив.
– Я встряхну его, – предложил Рамблен, – и подниму его к вам наверх.
– Мы закончим наш обход, – сказал Пьер.
В артистическом фойе было пусто. Пьер закрыл дверь.
– Я хотел бы, чтобы мы объяснились, – сказал он. – Мне так горестно, что ты можешь поставить под сомнение нашу любовь.
У него было честное озабоченное лицо, и, взглянув на него, Франсуаза поддалась искушению.
– Я не думаю, что ты перестал меня любить, – прошептала она.
– Но ты говоришь, что мы тащим за собой некий старый труп. Это так несправедливо! И неправда, что у меня нет необходимости тебя видеть. Когда тебя нет, я скучаю, а с тобой я никогда не скучаю. Обо всем, что со мной происходит, мне сразу же хочется рассказать тебе, я проживаю это вместе с тобой. Ты – моя жизнь, и ты это прекрасно знаешь. Я нечасто волнуюсь за тебя, это верно, но все потому, что мы счастливы; если бы ты заболела, если бы ты сделала мне какую-то гадость, я бы места себе не находил.
Эти последние слова он произнес с таким убеждением и благодушным видом, что Франсуаза ласково рассмеялась. Она взяла его за руку, и они вместе поднялись к ложам.
– Я – твоя жизнь, – сказала Франсуаза. – Но знаешь, что я остро чувствую этим вечером: наши жизни – они тут, вокруг нас и почти независимы от нас, мы их не выбирали. И меня тоже ты никогда не выбирал. Ты больше не свободен не любить меня.
– Но дело в том, что я люблю тебя, – сказал Пьер. – Ты действительно думаешь, что свобода состоит в том, чтобы каждую минуту во всем сомневаться? Обсуждая Ксавьер, мы так часто говорили, что в таком случае становишься рабом малейших изменений в своих настроениях.
– Да, – согласилась Франсуаза.
Она слишком устала, чтобы хорошо разбираться в своих мыслях, но она вновь увидела лицо Пьера, когда он отпустил ее руку: то была неопровержимая очевидность.
– И однако жизнь состоит из мгновений, полных тобой, – со страстью сказала она. – Если каждое из них пусто, ты никогда не убедишь меня, что это создает наполненное целое.
– Но у меня множество наполненных мгновений с тобой, – возразил Пьер, – разве это не видно? Ты говоришь так, будто я надутый, равнодушный чурбан.
Франсуаза коснулась его руки.
– Ты такой милый, – сказала она. – Только, видишь ли, нельзя отличить наполненные мгновения от пустых, поскольку ты всегда одинаково безупречен.
– Из чего ты делаешь вывод, что они все пустые! – воскликнул Пьер. – Прекрасная логика! Хорошо, отныне у меня будут свои капризы.
Он с упреком взглянул на Франсуазу:
– Почему ты такая мрачная, ты, кого я так люблю?
Франсуаза отвернулась.
– Не знаю, помутнение разума. – Она заколебалась. – Например, ты всегда вежливо слушаешь, когда я рассказываю о себе, независимо от того, интересно это тебе или нет, и я задаюсь вопросом, а если бы ты был менее вежлив, когда слушаешь меня?
– Мне всегда это интересно, – с удивлением сказал Пьер.
– Но сам ты никогда не задаешь вопросов.
– Мне кажется, как только тебе есть что сказать, ты это говоришь, – возразил Пьер. – Он посмотрел на нее с некоторым беспокойством. – Когда это было?
– Что? – спросила Франсуаза.
– Что я не задавал вопросов?
– Случалось в последнее время, – с усмешкой ответила Франсуаза. – У тебя бывал отсутствующий вид.
Она заколебалась в неуверенности. Ей было стыдно – Пьер был доверчив, и каждое ее умолчание становилось ловушкой, куда он преспокойно попадал: он не подозревал, что Франсуаза расставляла ему западни. А не сама ли она изменилась? Не она ли лгала, когда говорила о безоблачной любви, о счастье, о побежденной ревности? Ее слова, ее поведение не соответствовали больше порывам ее сердца, а он продолжал ей верить. Была ли то вера или равнодушие?
