– Будьте любезны, – обратился к консьержке Пьер, – меня ни для кого нет.
– Хорошо, месье Лабрус.
Она вышла. Франсуаза взяла свой стакан и надкусила второй сэндвич.
– Сегодня вечером я возьму с собой Ксавьер, – сказала она. – Мы пойдем в дансинг. Меня это забавляет. Надеюсь, она уравновесит Элизабет.
– Она, верно, на седьмом небе, – заметил Пьер.
– Бедная девочка, она меня тронула до глубины души. Ей омерзительно возвращаться в Руан.
– Нет никакой возможности вытащить ее оттуда? – спросил Пьер.
– Почти никакой, – ответила Франсуаза. – Она такая слабая и беспомощная; у нее никогда не достанет смелости научиться какому-нибудь ремеслу, а ее дядя не предполагает для нее иного будущего, кроме как набожного мужа и множества детишек.
– Ты должна взять ее в руки, – сказал Пьер.
– Каким образом? Я вижу ее раз в месяц.
– Почему бы тебе не вызвать ее в Париж? Ты присмотришь за ней, заставишь ее работать; пусть научится стенографии, и мы наверняка сумеем ее куда-нибудь пристроить.
– Ее семья никогда этого не разрешит, – возразила Франсуаза.
– Ну что ж! Пусть обойдется без разрешения. Она несовершеннолетняя?
– Нет, – ответила Франсуаза. – Но вопрос не в том. Я не думаю, что за ней вдогонку пошлют жандармов.
Пьер улыбнулся.
– Так в чем же вопрос?
Франсуаза заколебалась; по правде говоря, она никогда не подозревала, что возникнет какой-либо вопрос.
– Словом, ты предлагаешь поселить ее в Париже за наш счет в ожидании, пока она разбогатеет?
– А почему бы и нет? Представь ей это как ссуду.
– О! Разумеется, – согласилась Франсуаза. Ее всегда удивляла эта его манера в четырех словах выразить тысячу неожиданных возможностей; там, где другие люди видели непроходимые заросли, Пьер открывал нетронутое будущее, которое ему предстояло создавать по собственному усмотрению. В этом и заключался секрет его силы.
– Нам в жизни выпадало столько удач, – сказал Пьер. – Надо же и другим дать возможность этим воспользоваться, когда можем.
Франсуаза в задумчивости изучала дно своего стакана.
– В каком-то смысле меня это очень соблазняет, – призналась она. – Но мне придется всерьез заняться ею. А у меня нет времени.
– Муравьишка, – с нежностью промолвил Пьер.
Франсуаза слегка покраснела.
– Знаешь, у меня не так много свободного времени, – заметила она.
– Прекрасно знаю, – сказал Пьер. – Но это смешно, такого рода отступление вспять, как только тебе предлагается некая новая возможность.
– Единственное новшество, которое меня интересует, – это наше общее будущее, – возразила Франсуаза. – А что ты хочешь, я и так счастлива! Тебе не на кого пенять, кроме как на самого себя.
– О! Я тебя не укоряю. Напротив, считаю тебя неизмеримо безупречной по сравнению со мной. В твоей жизни нет ни малейшей фальши.
– Дело в том, что ты не придаешь большого значения своей жизни самой по себе. В счет идет лишь твоя работа, – сказала Франсуаза.
– Это правда, – согласился Пьер; в задумчивости он вонзился зубами в свой ноготь. – Кроме моих отношений с тобой, у меня все несерьезно и расточительно.
Он продолжал терзать руку – пока не выступит кровь, он не успокоится.
– Как только я разделаюсь с Канзетти, с этим будет покончено.
– Ты так говоришь, – заметила Франсуаза.
– Я докажу это, – сказал Пьер.
– Тебе везет, все твои истории всегда кончаются хорошо.
– А все потому, что, по сути, ни одна из этих дамочек никогда по-настоящему не дорожила мной, – сказал Пьер.
– Я не думаю, что Канзетти корыстная девушка, – заметила Франсуаза.
– Нет, это не столько ради получения ролей; вот только она принимает меня за великого человека, и ей кажется, что через секс гений проникнет к ней в мозг.
– Есть такое, – засмеялась Франсуаза.
– Все эти истории меня больше не занимают, – сказал Пьер. – Если бы я, по крайней мере, был большим сладострастником, но у меня даже этого оправдания нет. – Он смущенно посмотрел на Франсуазу. – Дело в том, что мне нравятся начала. Тебе это не понятно?
– Может быть, – сказала Франсуаза, – но меня лично приключения без будущего не интересуют.
– Нет? – спросил Пьер.
– Нет, – ответила она. – Это сильнее меня: я верная женщина.
– Между нами не может быть речи о верности или неверности, – сказал Пьер, прижав к себе Франсуазу. – Ты и я, мы одно целое; знаешь, это правда, нас нельзя воспринимать одного без другого.
– А все благодаря тебе, – сказала Франсуаза. Она обхватила лицо Пьера руками и принялась покрывать поцелуями его щеки, на которых запах трубки смешался с неожиданно детским запахом кондитерской. «Мы одно целое», – повторила она про себя. Ни одно событие не казалось ей действительно настоящим: неясное, оно парило, застыв неподвижно где-то в неопределенных просторах, пока она не рассказывала о нем Пьеру. Прежде, когда Пьер внушал ей робость, было немало разных вещей, которые она оставляла как бы в стороне: темные мысли, необдуманные действия; если об этом не говорить, то этого словно бы и не было; под настоящим существованием это образовывало некое пространство с тайнами и постыдными зарослями, где оказываешься в одиночестве и задыхаешься; но потом, постепенно, она выложила все; она не знала больше одиночества, очистившись от этого смутного кишения. Все мгновения своей жизни, которые она ему поверяла, он возвращал ей ясными, отшлифованными, законченными, и они становились моментами их жизни. Она знала, что такую же роль играет при нем: у него не было ни затаенности, ни стыдливости; он казался замкнутым, лишь когда бывал плохо выбрит либо если рубашка была грязной. Тогда он притворялся простуженным и упорно заматывал вокруг шеи шарф, что делало его похожим на преждевременного старика.
– Мне пора уходить, – с сожалением сказала Франсуаза. – Останешься спать здесь или придешь ко мне?
– Приду к тебе, – сказал Пьер. – Я хочу снова увидеть тебя как можно скорее.
Элизабет уже расположилась в «Доме», она курила, пристально глядя в пустоту. «Что-то не так», – подумала Франсуаза. Элизабет была старательно подкрашена, но лицо выглядело отекшим и усталым. Она заметила Франсуазу, и внезапная улыбка, казалось, освободила ее от мыслей.
– Добрый день, я очень рада тебя видеть, – порывисто сказала она.
– Я тоже, – ответила Франсуаза. – Скажи, тебя не огорчит, если я возьму с нами малышку Пажес? Она умирает от желания пойти в дансинг; пока она танцует, мы сможем поговорить, она не обременительна.
– Я целую вечность не слышала джаза, – сказала Элизабет, – это меня развлечет.
