– Обычно это проходит в течение девяти дней, но вам потребуется длительное выздоровление. У вас уже были проблемы с легкими?
– Нет. А что? Вы думаете, у меня задето легкое?
– Трудно сказать, – неопределенно ответил доктор, похлопав Франсуазу по руке. – Как только вам станет лучше, вы сделаете рентген, и мы посмотрим, как с вами быть.
– Вы пошлете меня в туберкулезный санаторий?
– Я этого не говорил, – с улыбкой ответил доктор. – В любом случае несколько месяцев отдыха – это не страшно. Главное, не беспокойтесь.
– Я и не беспокоюсь, – сказала Франсуаза.
Задето легкое. Месяцы в санатории. Возможно, годы. Это было так странно. Значит, все это могло случиться. Как он был далек, тот рождественский вечер, когда она считала себя запертой в окончательно определившейся жизни, а ведь ничего еще не было установлено. Вдалеке простиралось будущее, гладкое и белое, словно простыни, словно стены, долгая спокойная дорога по мягкому снегу. Франсуаза была неведомо кем, и внезапно становилось возможным неведомо что.
Франсуаза открыла глаза; она любила такие пробуждения, они не исторгали ее из отдыха, но позволяли с радостью осознавать их; ей даже не надо было менять положения – она уже сидела; она привыкла спать таким образом. Сон не был для нее сладостным и отчаянным пристанищем, это была деятельность среди прочих, которая осуществлялась в том же положении, что и прочие. Она неспешно взглянула на апельсины и книги, которые Пьер разложил на ночном столике; перед ней простирался свободный спокойный день.
«Скоро мне сделают рентгеноскопию», – подумала она. Это было главное событие, вокруг которого выстраивалось все остальное. К результатам исследования она испытывала безразличие. Больше всего ее интересовало, как переступить порог этой палаты, где она провела взаперти три недели. Ей казалось, что сегодня она совершенно здорова и наверняка без труда сможет держаться на ногах и даже идти.
Утро прошло быстро. Занимавшаяся Франсуазой молодая худая темноволосая медсестра, приводя ее в порядок, вела долгий разговор о судьбе современной женщины и благородстве просвещения. Затем приходил доктор. К десяти часам прибыла мадам Микель, она принесла две свежевыглаженные пижамы, кофточку из розовой ангорской шерсти, мандарины, одеколон. Она присутствовала на завтраке, рассыпаясь в благодарностях медсестре. После ее ухода Франсуаза вытянула ноги и, лежа на спине с почти выпрямившимся телом, предоставила миру скользить к ночи. Он скользил, потом возвращался к свету и снова скользил – это было весьма мягкое покачивание. Внезапно оно прекратилось. Над кроватью склонилась Ксавьер.
– Вы хорошо провели ночь? – спросила она.
– С этими капельками я всегда сплю хорошо, – ответила Франсуаза.
Откинув назад голову, со смутной улыбкой на губах, Ксавьер развязывала платок, покрывавший ее волосы. Когда она занималась собой, в ее жестах всегда присутствовало нечто ритуальное и таинственное; платок соскользнул, и сама она снова спустилась на землю. С настороженным видом Ксавьер взяла в руки пузырек.
– Не надо к этому привыкать, – сказала она. – Потом вы не сможете без этого обойтись. Взгляд у вас станет застывшим, нос заострится, и вид будет пугающим.
– И вы сговоритесь с Лабрусом прятать от меня все мои пузырьки, – сказала Франсуаза, – но я вас выслежу. – Она закашлялась, говорить ей было тяжело.
– А я не ложилась всю ночь, – с гордостью призналась Ксавьер.
– Вы все мне подробно расскажете, – сказала Франсуаза.
Фраза Ксавьер вонзилась в нее, словно инструмент дантиста в мертвый зуб. Она не чувствовала ничего, кроме опустевшего места не существующей больше тревоги. Пьер слишком устает, Ксавьер никогда ничего не добьется: такие мысли еще присутствовали, но беспомощные и нечувствительные.
– У меня для вас кое-что есть, – сказала Ксавьер.
Она сняла свой плащ и вытащила из кармана картонную коробочку, перевязанную зеленой шелковой лентой. Франсуаза развязала узел и приподняла крышку. Под ватой и шелковистой бумагой лежал букет подснежников.
– Какие красивые, – сказала Франсуаза, – они похожи и на живые, и на искусственные.
Ксавьер слегка подула на белые венчики.
– Они трудно пережили ночь, но сегодня утром я привела их в порядок, и они чувствуют себя хорошо.
Она встала, налила воды в стакан и поставила туда цветы. Черный бархатный костюм еще более утончал ее гибкое тело. От крестьяночки в ней больше ничего не осталось. Это была законченная и уверенная в своей прелести девушка. Она подвинула кресло к кровати.
– Мы действительно провели потрясающую ночь, – сказала она.
Почти каждую ночь она встречала Пьера у выхода из театра, между ними не осталось и следа разногласий. И никогда еще Франсуаза не видела на ее лице такого взволнованного и сострадательного выражения. Губы Ксавьер слегка выдвигались вперед, словно обещая некий дар, а глаза улыбались. Это воспоминание о Пьере, заботливо упакованное под шелковистой бумагой и ватой в хорошо закрытой шкатулке, словно ласкало Ксавьер.
– Вы же знаете, я давно уже хотела совершить большой обход Монмартра, – сказала она. – И это все никак не получалось.
Франсуаза улыбнулась; существовал вокруг квартала Монпарнас некий магический круг, который Ксавьер никогда не решалась переступить; холод, усталость тотчас останавливали ее, и она пугливо укрывалась в «Доме» или в «Поль Нор».
– Вчера вечером Лабрус совершил переворот, – рассказывала Ксавьер. – Он увез меня в такси и высадил на площади Пигаль. Мы понятия не имели, куда хотим пойти, и отправились на разведку. – Она улыбнулась. – Должно быть, над головой у нас метались огненные языки, потому что через пять минут мы очутились перед каким-то совсем красным домиком со множеством крохотных окошек и красными занавесками. Выглядело это весьма интимно и немного двусмысленно. Я не решалась войти, но Лабрус отважно толкнул дверь; внутри было очень жарко и полно народа. Мы все-таки отыскали в углу столик с розовой скатертью и прелестными розовыми салфетками, похожими на карманные платочки для несерьезных молодых людей. Мы сели там. – Ксавьер умолкла на мгновение. – И ели кислую капусту со свининой.
– Вы ели кислую капусту? – удивилась Франсуаза.
– Ну да, – сказала Ксавьер, очень довольная произведенным впечатлением. – Я нашла это восхитительным.
Мысленно Франсуаза угадывала бесстрашный, сияющий взгляд Ксавьер: «И мне тоже кислую капусту».
То было мистическое причащение, которое она предложила Пьеру. Они сидели рядом, немного в стороне, и смотрели на людей, потом обменивались радостным, заговорщицким, дружелюбным взглядом друг с другом. В этих картинках не было ничего тревожного. Франсуаза со спокойствием представляла их себе. Все это происходило за пределами голых стен, за пределами сада клиники, в мире таком же химерическом, как черно-белый мир кино.
– Публика там была странная, – продолжала Ксавьер, скривив губы с притворно добродетельным видом. – Наверняка торговцы кокаином, рецидивисты. Хозяин – бледнющий высокий брюнет с толстыми розовыми губами, похож на гангстера. Не на грубияна, а на довольно утонченного гангстера, без жестокости. – И она добавила, для себя самой: – Мне хотелось бы соблазнить такого человека.
