– О чем ты думаешь? – спросил Пьер.
Ничего не ответив, она взяла руками его лицо и покрыла поцелуями.
– Какой хороший вечер мы провели, – сказала Франсуаза. Она радостно сжала руку Пьера. Они долго вместе смотрели фотографии, перечитывали старые письма, а потом совершили большую прогулку по набережным, Шатле, Центральному рынку, обсуждая роман Франсуазы, свою молодость, будущее Европы. В первый раз за несколько недель у них состоялся такой долгий разговор, свободный и беспристрастный. Наконец этот круг страсти и тревоги, в котором их удерживало колдовство Ксавьер, был разорван, и они вновь обрели себя крепко связанными друг с другом в сердце огромного мира. Позади них простиралось безграничное прошлое; на поверхности земного шара широкими мазками расстилались континенты и океаны, и чудесная уверенность существовать среди этих бесчисленных богатств вырывалась за тесные пределы пространства и времени.
– Посмотри, у Ксавьер горит свет, – сказал Пьер.
Франсуаза вздрогнула; после столь свободного полета она не без мучительного шока приземлялась на темной улочке перед отелем; было два часа утра, с видом настороженного полицейского Пьер рассматривал освещенное окно на темном фасаде.
– Что тут удивительного? – спросила Франсуаза.
– Ничего, – ответил Пьер. Он открыл дверь и торопливо поднялся по лестнице. На площадке третьего этажа остановился, в тишине слышался шепот голосов.
– У нее разговаривают. – Пьер замер, прислушиваясь; Франсуаза, держась за перила, тоже остановилась несколькими ступеньками ниже него.
– Кто это может быть? – спросил Пьер.
– С кем она собиралась выходить этим вечером? – поинтересовалась Франсуаза.
– У нее не было никаких планов, – ответил Пьер. Он сделал шаг. – Я хочу знать, кто это.
Он сделал еще один шаг, скрипнула половица.
– Тебя услышат, – сказала Франсуаза.
Пьер заколебался, потом наклонился и стал расшнуровывать ботинки. Порыв отчаяния, более горестный, чем все те, которые она до той поры знала, охватил Франсуазу. Пьер осторожно крался между желтых стен. Он приложил к двери ухо. Одним махом все было сметено: и этот счастливый вечер, и Франсуаза, и мир; существовали только этот молчаливый коридор, деревянная панель и шепчущие голоса. Франсуаза с тоской взглянула на Пьера. В этом затравленном человеке с признаками помешательства на лице она с трудом узнавала любимое лицо, на котором только что видела такую нежную улыбку, обращенную к ней. Она поднялась по последним ступенькам; ей казалось, что она позволила обмануть себя этому ненадежному проблеску сознания безумца, которого любое дуновение способно снова ввергнуть в психоз; эти разумные, спокойные часы были всего лишь некой ремиссией без будущего, исцеления не будет. Пьер на цыпочках вернулся к ней.
– Это Жербер, – тихо сказал он. – Я подозревал это.
С ботинками в руке он поднялся на последний этаж.
– Ну и что, в этом нет ничего особо таинственного, – сказала Франсуаза, открывая дверь в свою комнату. – Они вместе выходили, и он проводил ее обратно.
– Она не говорила мне, что должна встретиться с ним, – возразил Пьер. – Почему она скрыла это от меня? Либо это решение, которое она приняла внезапно.
Сняв пальто и платье, Франсуаза надела пеньюар.
– Они, должно быть, где-то встретились, – предположила она.
– Они не ходят больше к Доминике. Нет, ей надо было пойти за ним специально.
– Если только это не он за ней пришел, – заметила Франсуаза.
– Он никогда не позволил бы себе пригласить ее в последнюю минуту.
Сидя на краю дивана, Пьер в растерянности смотрел на свои необутые ноги.
– У нее наверняка появилось желание потанцевать, – сказала Франсуаза.
– Желание до того сильное, что она позвонила ему, это она-то, которая от страха теряет сознание перед телефоном. Либо она спустилась до Сен-Жермен-де-Пре, хотя не способна сделать и трех шагов за пределы Монпарнаса! – Пьер по-прежнему смотрел на свои ноги. На правом носке была дырка, в которой виднелся кусочек пальца, и это, казалось, его завораживало. – Под этим что-то кроется, – сказал он.
– Что именно? – спросила Франсуаза.
Она смиренно водила щеткой по волосам. Сколько времени продолжалось это обсуждение, бесконечное и всегда новое? Что сделала Ксавьер? Что она сделает? Что подумает? И почему? Вечер за вечером наваждение возобновлялось, все такое же изнуряющее, все такое же бессмысленное, с привкусом лихорадки во рту, с унынием сердца и с этой усталостью сонного тела. Когда вопросы найдут наконец ответ, другие вопросы, точно такие же, затеют неумолимый хоровод: чего хочет Ксавьер? Что она скажет? Как? Почему? И не было никакой возможности прекратить их.
– Я не понимаю, – продолжал Пьер. – Вчера вечером она была такой нежной, такой беспомощной, такой доверчивой.
– Но кто тебе сказал, что она изменилась? В любом случае вечер с Жербером – это не преступление.
– Никто другой, кроме тебя и меня, не входил в ее комнату, – возразил Пьер. – Если она пригласила к себе Жербера, это либо реванш, направленный против меня, и, стало быть, она меня возненавидела; либо у нее появилось безотчетное желание вызвать его к себе. Тогда это означает, что он ей очень нравится. – С озадаченным, дурацким видом он болтал ногами. – А может, это и то и другое сразу.
– Это может быть также простым капризом, – неуверенно произнесла Франсуаза.
Вчерашнее примирение с Пьером наверняка было искренним, существовал вид притворства, на который Ксавьер была не способна. Однако с ней не следовало доверять улыбкам, подаренным в последнюю минуту, они возвещали лишь временное затишье: расставшись с людьми, Ксавьер тотчас начинала вновь обдумывать ситуацию, и нередко случалось, что, оставив ее после какого-нибудь объяснения умиротворенной, рассудительной и нежной, можно было затем встретить ее пылающую ненавистью.
Пьер пожал плечами.
– Ты прекрасно знаешь, что нет, – сказал он.
Франсуаза подошла к нему.
– Ты думаешь, что она сердится на тебя из-за этого разговора? Мне очень жаль.
– Тебе не о чем сожалеть, – сказал вдруг Пьер. – Ей следует научиться терпеть, когда ей говорят правду.
Он встал и сделал несколько шагов по комнате. Франсуаза часто видела его измученным, но на этот раз он, казалось, боролся с невыносимым страданием: ей хотелось избавить его от этого, озлобленное недоверие, с которым обычно она смотрела на него, когда он навязывал себе тревоги и неприятности, растаяло перед скорбным выражением его лица. Но от нее ничего больше не зависело.
– Ты не ложишься? – спросила она.
– Ложусь.
Она прошла за ширму и наложила на лицо крем с запахом апельсина. Тревога Пьера передалась и ей. Как раз под ней, отделенные несколькими деревянными планками, находились Ксавьер со своим непредсказуемым выражением лица, и Жербер, который смотрел на нее. У изголовья кровати Ксавьер включила крохотную лампу под абажуром кровавого цвета, и приглушенные слова прокладывали себе путь в дымных потемках. О чем они говорили? Сидели ли они рядом? Касались ли друг друга? Можно было представить себе лицо Жербера – он всегда был одинаков, но каким его представляла себе Ксавьер? Был ли он в ее представлении привлекательным, трогательным, жестоким, равнодушным? Был ли он прекрасным объектом для созерцания, врагом или добычей? Голоса не доносились до комнаты. Франсуаза слышала лишь шуршание ткани по другую сторону ширмы и тиканье будильника, которое усиливалось в тишине, как в жару лихорадки.
