Получив в свое распоряжение обширное описание биографии, физического здоровья и семейных обстоятельств Найверта, Роршах применил к нему словесный ассоциативный тест Юнга — Риклина, фрейдистскую методику свободных ассоциаций, а также гипноз — один из специальных инструментов Блейлера, чтобы помочь Найверту вспомнить, что же случилось. Словесный тест помог установить, что в процессе самого инцидента ничего сверхъестественного не произошло. Однако он выявил комплексы, объяснившие, почему приступ Найверта принял именно эту форму: враждебность по отношению к отчиму, желание, чтобы его отец был все еще жив, потому что так «все было бы как раньше». Фрейдистские свободные ассоциации вернули пациента в диссоциированное состояние, что помогло продемонстрировать, как он действовал: Найверт тотчас начал галлюцинировать, а впоследствии не мог вспомнить ничего, кроме первой вещи, которую увидел. Понять же, что случилось, как и ожидал Роршах, лучше всего помог гипноз. Герман припас это средство напоследок, чтобы можно было сравнить результаты всех трех методик. Под гипнозом Найверт рассказал, что он оставил велосипед лежать у вокзала, посидел на скамейке в парке и пошел пешком обратно на фирму отца, но не смог найти туда дорогу. Потом с ним случилось нечто, по описанию выглядевшее как эпилептический припадок. Его повествование было четким и цельным, но солдат запомнил события так, словно все они произошли в один день.
После гипноза Роршах смог интерпретировать результаты видений, полученных в свободных ассоциациях и в ходе словесного ассоциативного теста, чтобы свести разрозненные фрагменты истории воедино. «Было особенно важным для меня, — резюмировал он, — продемонстрировать, используя материал, добытый при помощи гипноза, что так называемые “свободные ассоциации” являются на самом деле детерминированными, заранее обусловленными некими причинами. Они не случайны, а являются скорее продуктом “бессознательных воспоминаний” пациента». У каждой техники была важная функция. Роршах пришел к выводу, что наилучший метод — это полный анализ, который может дать дополнительные подробности, не раскрытые в процессе гипноза, и доказать, что все аспекты рассматриваемого случая, говоря словами нашего героя, «сливаются в единую картину».
Однако для полного анализа элементарно не было времени. Роршах нуждался в методе, который сработал бы уже после первого применения, в течение одного сеанса, создав «единую картину» моментально. Этот метод должен был быть структурированным и включать в себя специальные ключи, требующие ответа пациента, такие, как слова в ассоциативном тесте Юнга — Риклина. Но в то же время он должен быть и бессистемным, предполагая, что человек будет говорить о том, что первым придет ему в голову. И как гипноз, он должен быть способным справиться с психологическими защитными механизмами, не дающими человеку произнести вслух то, чего он сам о себе не знает или не хочет знать. У Роршаха имелись в распоряжении три ценных методики, позаимствованные у троих наиболее повлиявших на него ученых, но тест будущего должен был вобрать в себя их все.
Глава пятая
Свой собственный путь
Весной 1906 года, будучи студентом-медиком, только что сдавшим предварительные экзамены и вышедшим на практику, Роршах не мог представить себе подобный синтез и тем более создать его. Он с жадностью стремился к новому опыту, но помимо бесед с пациентами, медосмотров и вскрытий ему было дозволено не так уж многое. Тем не менее, как следует из его очередного письма к Анне, Роршах был рад наконец-то заниматься практической медициной: «Настоящая работа с настоящими пациентами, проблеск моей будущей карьеры!» Он мог «в основном только смотреть. Но тут есть на что посмотреть». После первых двух недель пребывания на работе, трудясь больше чем по пятьдесят часов в неделю, он писал: «Не думаю, что я когда-нибудь забуду эти четырнадцать дней».
У него накопилось много историй. Шестнадцатилетний мальчик, провалившийся сквозь стеклянную крышу, — врачи думали, что смогут спасти его, «но через три дня его мозг лежал на анатомическом демонстрационном столе». «Нам показывали старую женщину с желтым, будто восковым лицом; она ни разу не открыла глаза, а через два дня я лично видел, как ее тело расчленяли на вскрытии. Молодой мужчина с ужасно распухшей рукой был накачан обезболивающими препаратами и прооперирован, а когда он очнулся, то увидел, со стоном, который я никогда не забуду, что у него нет больше правой руки. Привезли двадцатиоднолетнего студента — он разрезал себе запястье в том месте, где мы щупаем пульс, — он хотел убить себя. Девушке около восемнадцати лет отроду, у которой было несколько венерических заболеваний, пришлось показывать свои интимные места аудитории из 150 студентов. И так далее, каждый день, — и все из-за того, что бедные люди не имели достаточно средств, чтобы заплатить за лечение. Это трагедия всех клиник».
Он был потрясен тем, как относились к происходящему некоторые его соученики, те самые, что пили пиво и мечтали о тросточках с серебряными рукоятками: «Подумать только, как реагируют на все студенты того типа, что я описывал раньше. Мы должны сохранять хладнокровие, глядя на эти вещи, — вот как обстоит дело. Но быть циничным и грубым, превращаться в моральных уродов, — нет, врачи так поступать не должны».
Эти впечатления, пускай и захватывающие, определенно не могли научить его «понимать от сердца». Реальность, в которой ему приходилось осматривать десятки пациентов в день, плюс бесконечные часы консультаций «заставили взглянуть на любые идеалы более объективно», писал он Анне. «К докторам относятся больше с недоверием, чем с благодарностью, в общении больше грубости, чем понимания». Той весной он положил в своей рабочей комнате в Цюрихе небольшую книгу учета, чтобы пациенты могли записывать в ней свои имена. Спустя полгода он пролистал ее и увидел там всего тридцать имен, что, конечно, было намного меньше общего числа прошедших через комнату за это время пациентов. Это сказало ему лишь об одном — нужно уезжать отсюда. Одна и та же схема повторялась в жизни Роршаха. Годы спустя, после «двух месяцев непрерывного общения с людьми», он писал своему другу, что «сыт этим по горло и страстно желает чего-то более уединенного и личного. Человек не может каждое мгновение своей жизни быть экстравертом».
«Здесь я знаю уже слишком многих людей, — писал он сестре в том же письме 1906 года, где впервые описывал Ольгу Штемпелин. — Понимаешь, что это значит? Они приходят и зовут тебя куда-то пойти, потом снова приходят и отнимают у тебя единственное время, когда ты хотел бы побыть один. Они отбрасывают тень на твою свободу». Ольга уехала в Россию, и, при всем своем интересе к людям, Роршах «был готов покинуть эти места, оставив позади тех, чье присутствие в своей жизни не считал обязательным».
Оставшееся обучение он большей частью провел заочно — выезжал из Цюриха на кратковременные подработки в разные места Швейцарии, выезжал за границу. Студенты старших курсов часто проводили семестры в других институтах, осваивая различные специальности, а летом работали подмастерьями дипломированных врачей в частной практике, но Роршах получил в итоге намного более широкий опыт, чем большинство остальных. Отчасти из-за его личной склонности отличаться от более привилегированных соучеников, но и потому, что он нуждался в деньгах и брался за любую работу, которую мог найти.
