Ранние кляксы Роршаха не были стандартизированы, а всякий раз изготовлялись новые, когда он брызгал из чернильной ручки на простую белую бумагу, по нескольку клякс на каждой странице, порой до десяти (см. вклейку). Кляксы показывали пациентам Роршаха, а также ученикам Геринга (в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет), после чего Роршах и Геринг записывали, что и где увидели испытуемые. Или же пациенты и ученики могли сами нарисовать то, что они увидели. Это не сильно отличалось от прочих методов визуального самовыражения, на которые воодушевлял своих пациентов Роршах, — рисунков и раскрасок. Иногда они жевали или смачивали газеты и скручивали их в миниатюрные головы, которые дарили доктору Роршаху, а он покрывал эти головы лаком и сохранял. Одна из таких бумажных голов, с единственным, как у циклопа, глазом-пуговицей, произвела особенно сильное впечатление на жену Геринга. Она сперва отнеслась скептически к чернильным пятнам, но все изменилось, когда женщина увидела проницательные выводы, которые Герман сделал, анализируя ответы людей. Испытывая кляксы на своих учениках, Геринг не добился серьезных результатов: его деревенские мальчишки не многое могли разглядеть в пятнах. Пациенты Роршаха видели намного больше.
Эти ранние эксперименты были лишь одним из многочисленных путей исследования, и Роршах без колебаний отбросил их, когда Геринги уехали. Это даже нельзя было назвать предтечей теста Роршаха, хотя исследователи и задаются вопросом о тех точных выводах, что так поразили фрау Геринг. Но все же Роршах показывал людям чернильные пятна с целью изучения природы восприятия, а не оценки силы их воображения. Он уже был заинтересован не только в том, насколько многое люди видят, а в том, что они видят и как. Но в 1912 году у него все еще не было решающих компонентов цельной концепции, а прочие способы изучения вопросов восприятия казались более перспективными.
Глава седьмая
Герман Роршах чувствует, что его мозг разрезают скальпелем
Фрау Б.Г., шизофреничка, содержащаяся в Мюнстерлингенской клинике и влюбленная в одного из медбратьев, считала, что он хочет повредить ее половые органы небольшим ножом. Когда от недомогания перед ее глазами начинали кружиться «мошки», она видела их как летающие в воздухе маленькие ножи, и, когда это происходило, у нее возникали болезненные ощущения ниже пояса, как от пореза лезвием. Мысли о ранах от холодного оружия распространились и на галлюцинации другого рода. Всякий раз, когда эта женщина смотрела в окно и видела работника, косившего лужайку, она ощущала удары лезвием косы по ее собственной шее, и это приводило ее в бешенство, поскольку она отчетливо осознавала, что коса в руках мужчины не может до нее достать.
Этот случай напомнил Роршаху сон, который когда-то приснился ему в Цюрихе. Годы спустя это сновидение оставалось живым и ярким в его сознании:
«В свой первый семестр в клинике я впервые присутствовал на вскрытии — и смотрел на происходящее с прекрасно известным рвением молодого студента. Особый интерес для меня представляло рассечение мозга, который я всегда воспринимал как место, где находятся все наши мысли и чувства, так что это в каком-то смысле виделось мне как “душа в разрезе”. Покойный был жертвой инсульта, и его мозг подвергся рассечению поперечными срезами. В ту ночь мне приснился сон, в котором я чувствовал, как мой собственный мозг режут таким же образом. Срез за срезом, его слои отделялись от полушарий и падали вперед — точно так же, как это происходило на вскрытии. Это телесное ощущение (к сожалению, я не могу подобрать более точного выражения) было очень отчетливым, а визуальное содержание этого сна является в моей памяти ярким даже сегодня. Оно обладает свойством — едва уловимым, но всё же явным и воспринимаемым на уровне чувств — пережитого, на самом деле испытанного ощущения».
Содержание этого сна так и напрашивалось на фрейдистский анализ, но интересы Роршаха лежали в другой плоскости. Никто из живых людей, отмечал он, никогда не испытывал чувства, что ему режут мозг. Фрау Б.Г. никто никогда не бил по-настоящему косой по шее. И все же «пережитое, на самом деле испытанное ощущение» было реальным. И чувства во сне не просто возникли после того, как он увидел аутопсию, — они имели, казалось, «намного более близкий и личный характер, почти как если бы это было визуальное восприятие, переведенное, транспонированное или преобразованное в телесные ощущения». Это было потрясающим фактом — увидев нечто, человек становился способен нечто почувствовать, даже то, что, казалось бы, почувствовать невозможно. Одно ощущение перевоплощалось в другое.
На такие переживания Роршах обращал внимание в течение многих лет. Это были зубные боли, которые он трансформировал в высокие и низкие ноты, когда был подростком, и мышечная память, позволявшая ему вспомнить скрипичную мелодию, двигая пальцами. В детстве он играл в игру, где группа детей говорила какому-нибудь мальчику, что они собираются вырвать ему зуб, после чего кто-нибудь брался за этот зуб, а еще один участник неожиданно щипал мальчика за икроножную мышцу, что заставляло того заплакать и подумать, что ему действительно вырвали зуб. Он чувствовал боль не в том месте, где ему ее действительно причиняли, а в том, где ожидал почувствовать. Работая врачом, Роршах отметил, что очень трудно добиться от маленького ребенка точного ответа, что именно у него болит, поскольку боль не имела конкретного местоположения. А в Мюнстерлингене ощущения такого рода были со всех сторон, нужно было только знать, где их искать: «Заслышав любой шум, раздавшийся в небе, мы, живущие на Боденском озере, ожидаем увидеть приближающийся дирижабль».
Роршах понял, что в основе этих переживаний лежит один и тот же факт, касающийся восприятия. Ощущения могут быть отделены от своей изначальной локации и прочувствованы где-то еще, — процесс, именуемый релокализацией. Мы никогда не летали как птицы, но нам может сниться, что мы летаем, поскольку мы делали стойку на голове или прыгали в стог сена с крыши сеновала. Разрезание его мозга во сне выглядело «как если бы меня стригли в парикмахерской, ломтики мозга все время соскальзывали и падали, как падает вдоль тела человека его уставшая рука, — другими словами, то были известные мне состояния, локализованные в необычном месте». Релокализация делала возможными невозможные ощущения.
Ощущения могли также менять свой вид, а не только местоположение. Щипок за ногу мог ощущаться как зубная боль, но чисто визуальный опыт — Б.Г., видящая «мошек» перед глазами, и Роршах, наблюдавший за вскрытием, — мог быть переведен в невизуальные телесные ощущения. Роршах давно обращал внимание на то, что он чувствует, когда смотрит на картины, и, как художник, он переживал также обратное: телесные ощущения могли быть переведены в область визуального восприятия. «Когда я пытаюсь вызвать в своем сознании определенный образ, — писал он, — моя визуальная память зачастую оказывается неспособна это сделать. Но если я когда-либо рисовал этот предмет и мне удается вспомнить один-единственный штрих карандаша, сделанный в процессе рисования, даже самую крошечную линию, — образ, который я пытаюсь вспомнить, возникает целиком».
Тело Роршаха могло активировать его видение: «Когда, к примеру, я не могу вызвать в своей памяти картину Швинда “Странствие Фалькенштейна”, но знаю, как рыцарь держит свою правую руку («знание» в данном случае означает неподвластный восприятию психологический образ объекта), я способен усилием воли воспроизвести позицию этой руки — в моем воображении или в реальности, — и это немедленно дает мне визуальное воспоминание о картине, которое намного лучше, чем было бы без этого усилия». Это, подчеркнул он, почти то же самое, что происходило с его пациентами-шизофрениками: держа свою руку правильным образом, он «галлюцинаторно вызывал к жизни перцептивные компоненты визуального образа».
