– Я готова к следующим «американским горкам» с сентиментальными виражами, – сказала она.
– Сарказм вам идет, – ответил он.
Она замолчала, сбитая с толку.
– Ребенком вы были озорницей, – добавил он, вставая. – Это видно по фотографиям.
Его слова задели ее. Чтобы сменить тему, ока указала на книгу.
– Что вы читаете? – спросила она.
– Стихи.
Иероглифы на обложке складывались в набросок колышущегося на ветру тростника; внутри идеально очерченного тушью круга неслись птицы и облака.
– Чьи?
– Кобаяси Исса, – ответил он.
– А, ну да, ад, цветы.
– Крыша ада, – уточнил он.
Розе показалось, что они миновали вчерашний ресторан с шашлычками возле серебряного павильона, свернули на улицу, где она обедала с шофером. И правда, ресторан располагался прямо напротив столовки из детства, и она снова оказалась в затерянной стране, в снах дерева, в грезах об ушедшей жизни. Справа, на приподнятом помосте с бумажными перегородками, посетителей ждали татами и низкие столики. Слева стойка преграждала проход в служебное пространство, а над ней – полки, заставленные изумительной посудой. Все было коричневым, серым, охряным и теплым; на шероховатых, присыпанных песком стенах – работы каллиграфов, свитки; повсюду фонарики из изящно смятой бумаги; она чувствовала, что могла бы затеряться в этом подобии исчезнувшей жизни. Они присели возле барной стойки. Над головой в подвешенной корзине вспыхивали, как блуждающие огоньки, речные ирисы.
– Iris japonica, – сказала она, глядя на цветы, и добавила: – Здесь красиво.
– Пиво? – спросил он.
– И саке.
Принесли пиво – холодное, изумительное. Повар встал за стойку и принялся собирать на узком блюде с лежащими поперек креветками горную гряду из незнакомых овощей, золотистых волокон, клубней, похожих на маленькие луковки, аккуратно укладывая их в череду холмиков.
– Дайкон, лук, коренья, имбирь, местные ростки, – пояснил Поль в тот момент, когда повар водружал свою скульптуру перед ними, а официантка дополняла ее мисками с дымящимся бульоном, блюдом с крупной белой лапшой и маленькой емкостью с жареным кунжутом и деревянной ложечкой.
Он указал на миску:
– Положите туда три ложечки кунжута, несколько разных овощей, немного удона
[41], съешьте и повторите снова.
Подали саке, холодное и изысканное, Роза бросила семечки кунжута в бульон, ощутила их трепет, и ее это взбодрило. Осторожно добавила лепестки имбиря, редиса, разные ростки. Попробовала вывалить туда же лапшу, неловко подцепила ее с деревянной стойки, в конце концов выловила одну пальцами, продолжила борьбу и, запыхавшись, сдалась.
– Это чтобы вымотать клиента, прежде чем он начнет есть? – спросила она.
Огляделась вокруг, увидела, что другие едоки наклоняют голову к самым мискам и шумно втягивают в себя лапшу. Она решилась, ухватила одну, та угрем выскользнула из ее палочек и с брызгами шлепнулась ей на блузку.
– Понимаю, – сказала она, – это издевательство над новичком.
Поль улыбнулся. Cо следующей порцией она схитрила, заставив лапшу скользнуть из одной миски в другую и используя палочки сбоку, как пинцет.
– Я встретила в городе ту англичанку из серебряного павильона, – сказала она. – Она была знакома с Хару.
Он заинтересованно вскинул бровь.
– Дама в возрасте, очень изысканная?
– Да, и прекрасно говорит по-французски.
– Бет Скотт, – сказал он. – Старая подруга. О вашем существовании она узнала на похоронах, как и половина города.
Роза отложила палочки.
– Никто не знал?
– Почти никто.
– А кто был в курсе?
– Сайоко и я.
– А еще кто?
– Больше никто.
– Даже ваша жена?
– Моя жена умерла, – сказал он.
Повисло молчание. Она хотела сказать мне очень жаль, но не смогла.
– Она была японка? – спросила она.
– Она была бельгийка, как и я.
Он отложил палочки, сделал глоток пива.
– Когда она умерла? – спросила Роза.
– Восемь лет назад.
Она подумала: его дочь сирота. В тишине, прерываемой глотками пива, где-то, в месте огромном и разреженном, невидимом, как небо, что-то изменило свое расположение. Она уловила приход дождя, запах жаждущей земли, траву под ветром. Потом новое перемещение, запах подлеска и мха. Она заплакала крупными слезами, брызнувшими, как сверкающие жемчужины. Она чувствовала, как они наливаются, текут и выплескиваются в мир, напоенные светом. Она ненавидела себя. Наклонила голову, продолжая рыдать. Из носа текло. Поль протянул ей носовой платок. Она взяла и зарыдала еще сильнее. Он ничего не говорил, спокойно допивая свое пиво. Она была ему за это признательна, поток иссяк, она взяла себя в руки.
– Поедем, выпьем саке, – сказал он, вставая.
В темноте машины Роза почувствовала себя лучше. Слезы и саке меняли город, придавая ему новую текстуру, патину ртутного зеркала.
– Что было труднее всего? – спросила она.
Он не ответил, и она решила, что допустила бестактность.
– Простите, – сказала она, – это было бестактно.
Он отрицательно покачал головой:
– Я подыскиваю верные слова.
Голос его звучал как-то издалека, приглушенно.
– Сначала отсутствие, – снова заговорил он. – Потом долг и крест быть счастливым без Клары.
– Долг? – повторила Роза. – Перед вашей дочерью?
– Нет, – сказал он, – перед собой.
Она замолчала в смятении.
– Чувствуешь, что больше не говоришь на одном языке с остальными. И понимаешь, что это язык любви.
– Я никогда на нем не говорила, – сказала она.
– Почему вы так думаете?
– Потому что считаю, что нельзя что-то дать, ничего не получив, точно так же, как не верю в этот вздор о том, что способность давать возвращает к жизни. Иначе какой смысл давать, если ты уже умер?
– Вы начинаете понимать природу его жертвы, – ответил он.
– Весь этот фарс бесполезен, – заявила она.
Машина остановилась на улочке в центре города. Они поднялись по наружной лестнице на последний этаж небольшого унылого бетонного строения и попали в зал с большими застекленными проемами, выходящими на восточные горы. Вдоль всего помещения тянулась барная стойка, но обстановка из матовых, словно песчаных перегородок и светлого дуба скрадывалась роскошью гор, открываясь в таинства ночи, в туманную поэму хребтов. В баре никого не было. Когда они усаживались, из неприметной двери справа появилась молодая японка.
