– А что за важная сделка? – спросила она, пока они шли по дорожке к тому месту, где та под прямым углом сворачивала направо. – Большие деньги?
– Постоянный клиент, – сказал он.
– Что вы продали?
– Ширму. Большую ширму, расписанную одним из крупнейших ныне живущих художников Японии.
– Сколько она стоит?
– Двадцать миллионов йен.
– Вижу, денежные затруднения вам не грозят.
– Речь идет, скорее, о вас, – сказал он.
Она остановилась посреди дорожки.
– Я не хочу денег.
Он тоже остановился.
– Вы понятия не имеете о том, чего хотите.
Она не уловила в его голосе ни осуждения, ни упрека, хотела ответить и сделала нетерпеливый жест: с меня довольно. Они двинулись дальше.
– Почему вы прихрамываете? – спросила она.
– Несчастный случай в горах.
Дождь прекратился. Она осознала, какая царит тишина, тишина горизонтальная, чистая и непостижимая – вот бессмыслица, подумала она. Однако эта тишина парила над дорожками, Роза чувствовала, как при каждом шаге взрезает ее где-то на уровне середины бедра и та образует слой невидимых волн между камнем и воздухом. По обе стороны шли стены, серые крыши, сады, видневшиеся сквозь деревянные порталы. Она напоминала себе, что она всего лишь марионетка, которую водят по воле мертвеца, но тишина этих мест изливалась на нее, погружая в необычные мысли. Они остановились перед входом в храм. На деревянной табличке справа она прочла Kōtō-in
[57]. Прямо перед ними короткая мощеная дорожка с бамбуковыми перилами и череда сосен вели к охряным стенам; в глубине слева выгибалась арка большого портика под серой черепицей; от того, что явно служило лишь преддверием, исходило ощущение границы, благоухание другого мира.
Роза ступила на дорогу.
Музыка сосен обволокла ее, как литургия, погрузила в когтистые ветви, чьи изгибы оканчивались мягкими иглами; в воздухе витали отголоски духовных песнопений, мир обострялся, она теряла ощущение времени. Снова пошел дождь, мелкий и частый, она раскрыла прозрачный зонт – в поле ее зрения что-то шевельнулось. Они миновали портал, еще один поворот вел направо, и перед ними простерлась аллея. Длинная, узкая, обсаженная кустами камелий, с бамбуковыми перилами над серебристым мхом по обеим сторонам и высокими серыми стволами бамбука за перилами, укрытыми кленовыми сводами, эта аллея вела к воротам под крышей из соломы и мха, на которой росли ирисы и распласталось кружево листьев. На самом деле это было нечто большее, чем аллея; путешествие, сказала себе Роза; дорога к концу или к началу. Они двинулись по аллее и, как в первый день, ее пронзило давнее страдание, омытое взрывами радости, вырванными из небытия. Еще два поворота, и они оказались перед входом в храм. Пройдя по коридорам до галереи, возвышающейся над обширным пространством, заросшим мхом, Роза почувствовала себя дома. Здесь тоже росли бамбук и клены, стоял каменный фонарь, но главным была необычная свобода, гибкое сочетание, в котором солома и деревья, казалось, играют с ветром. Она дышала легко, охваченная ощущением возможности, влекомая к линии чудесного излияния – более свободная, несовершенная и живая. Им принесли по пиале зеленого пенистого чая, на который она глянула с неуверенностью.
– Чай матча, – сказал Поль, посмотрев на нее.
А поскольку она по-прежнему колебалась, добавил:
– Давайте-давайте, жизнь для того и существует, чтобы пробовать.
Она неохотно поднесла сосуд к губам. В привкусе зелени, в натиске листьев и травы, ряски и кресс-салата она узнала землю риса и гор, куда ее занесло, – землю, где из всего убирали сахар и соль, оставляя лишь привкус без всякого привкуса, привкус ничего, обтекаемый и бесцветный концентрат леса до появления человека. Вкус ничего, вкус всего, подумала она. Эта страна меня убивает.
– Эта страна меня убивает, – произнесла она.
Он засмеялся – а она даже не поняла, было это одобрением или насмешкой. Она попыталась определить то ощущение, которое сейчас испытывала.
– Это что-то из детства, – добавила она.
– Вам не нравится? – спросил он.
– Я не понимаю, что в детстве такого хорошего.
– Но его нельзя из себя вырвать.
– Это ваш вечный аргумент; значит, нужно покориться и жить с ним? – сказала она.
– Я не призываю к смирению. Я только стараюсь понять, в чем поражение и в чем мудрость.
– Поражение? – спросила она. – В таком случае где победа?
Он огляделся вокруг.
– Жизнь есть преображение. Эти сады – преображение меланхолии в радость, скорби – в наслаждение. То, на что вы смотрите здесь, – это ад, ставший красотой.
– Никто не живет в садах дзен, – возразила она.
Они покинули храм по аллее чудес и снова оказались в сосновом преддверии. Она вспомнила о садах серебряного павильона, вычерченных с неумолимой точностью и словно клинком меча; потом о только что покинутых гибких и беззаботных садах Кото-ин – подумала, что точно так же бродила по первым, как по стране детства, и поняла, что в каждом саду есть отзвук невинности и стали лезвия, что и по ним ходили, как по крыше ада, любуясь деревьями, что поиск равновесия между чистотой счастья и жестокостью желания и есть сама жизнь. На мгновение она загляделась на сосны. Дождь пошел сильнее, и они раскрыли зонты.
Позже шофер высадил их у моста, по которому она шла накануне. Дождя уже не было, Поль остановился, облокотившись на перила, лицом к северным горам. Темно-синие на фоне темно-серых туч, они выбрасывали в сторону невидимого свода тяжелые залпы дымки. По мосту у них за спиной двигалась густая толпа – праздно шатающаяся молодежь, туристы, обыкновенные мужчины и женщины, озабоченные поддержанием своего существования, которое Роза находила непостижимым и беспощадным. Мимо с серьезным взглядом и сосредоточенным видом прошла майко
[58].
– Мост Сандзё всегда надрывает мне сердце, – сказал Поль, проследив за ней взглядом.
Роза посмотрела на белый затылок
[59] женщины, представила себе жизнь, полную секретов и слез по вечерам.
– Это не мои слова, а Кейсукэ, – добавил он.
Мост Сандзё всегда надрывает мне сердце,
как нежное зернышко риса, и превращает его в муку на затылке майко.
Она последовала за ним к той же торговой галерее, где уже бывала, но на этот раз они свернули влево и оказались в ресторане с длинной барной стойкой из позолоченного дерева. Поль поздоровался с официанткой и двинулся к задней комнате, занятой единственным большим столом. Свет обволакивал их шелковистым дыханием, Роза видела и ощущала его как единое прикосновение и к глазам, и к коже. На протяжении всего обеда, состоявшего из чередования маленьких изысканных и странных блюд, они молчали. Под конец Поль заказал кофе, и ей захотелось поговорить.
