– Вы никогда не думали вернуться в Бельгию? – спросила она.
Он посмотрел на нее. В полутьме машины его лицо было серьезным, морщина на лбу стала четче. Бледность кожи превращалась в маску.
– В Бельгию?
Его телефон снова зазвонил, он не стал отвечать.
– Все, чего я хотел, приехав в Японию, – это жить в Киото и постоянно соприкасаться с определенным видом искусства и культуры. Хару дал мне такую возможность. Смерть окончательно привязала меня к этим местам.
Она хотела сменить тему, сказать: вы не спали два дня и наверняка измотаны, но машина уже остановилась на улице в центре города. Они вышли, поднялись по ступенькам к незаметной двери без надписей и оказались в большом темном зале, освещенном кое-где мерцающими конусами. Вдоль левой стены высились стебли небесного бамбука на полосе серой гальки. Справа за стойкой перед нишами с саке, подсвеченными, как часовни, пили посетители. Их приход был встречен радостными криками; сидящие за столом в глубине зала пятеро мужчин замахали им, и одного из них Роза узнала.
– Пьянчужка-гончар, – пробормотала она.
– Но с компанией, что еще ужасней, – сказал Поль. – Увы, отступать уже поздно.
– А кто остальные?
– Фотограф, продюсер с национального телевидения, музыкант и один французский коллега, и все к этому часу основательно надравшиеся.
– Ваш коллега?
– Это парижский антиквар.
Они подошли, и Роза вдруг почувствовала необыкновенную легкость. Я хочу выпить, сказала себе она, в конце концов, почему бы и нет? Японцы смотрели на нее приветливо, на губах Кейсукэ Сибаты играла насмешливая улыбка. Она встретила его взгляд. Сегодня вечер встреч лицом к лицу, подумала она и удивилась этой странной мысли. Француз, пятидесятилетний лохматый мужчина в кашемировом пуловере и завязанном большим бантом галстуке в горошек приподнял невидимую шляпу.
– Вы француженка, мадмуазель? – спросил он.
Она кивнула. Он мило присвистнул.
– Простите, что не встаю, – сказал он, – но я не очень-то и в состоянии. Что до японцев, они варвары и не встают в присутствии женщины.
Он, казалось, задумался.
– Хотя я здесь единственный гей. – Потом, подлив себе выпить, добавил: – Впрочем, не вижу связи.
Роза и Поль уселись, японцы шумно потребовали еще саке, она залпом выпила.
– Меня зовут Эдуар, – сказал антиквар, рядом с которым она оказалась. – А вас?
– Роза.
Кейсукэ, ухмыляясь, произнес имя ее отца.
– О, вы дочь Хару?
– В том числе, – ответила она.
– А в остальном? – осведомился он.
– Я ботаник.
– А кроме этого?
А кроме этого? – спросила себя она.
– Я зануда.
Он засмеялся и пустился в бессвязную беседу, которую она, не без помощи саке, охотно поддержала. Вечер продолжился, она пила, разговаривала с Эдуаром, смеялась и через час осознала, что блистательно пьяна. Кажется, речь шла о цветах, ресторанах, любви, предательстве, но уже некоторое время ее взгляд постоянно возвращался к небесному бамбуку, одна из ветвей которого, расположенная чуть ниже остальных, чуть касалась деревянного пола; ветвь казалась мятежным пером на гладком оперении нежно-зеленой птицы; выбившись из рядов, мешая проходу, она что-то вопила изо всей силы своих хлорофилловых легких. Сидя напротив, Поль беседовал с соседями; Кейсукэ регулярно криком требовал еще саке.
– О чем они говорят? – спросила она Эдуара.
– О политике.
Разговоры постепенно иссякли. В тишине Кейсукэ мотнул подбородком в ее сторону.
– Он говорит, что у вас теперь не такой замороженный вид, – сказал Поль.
Поэт смотрел на нее, она прочла в его глазах иронию и, к ее удивлению, бесконечную доброжелательность.
– Он говорит, что вы красивая, только не улыбаетесь, и вдобавок слишком худая.
Пьянчужка добавил еще несколько слов, рассмешивших остальных.
– А сейчас? – спросила Роза.
– Это было адресовано мне, и я не буду переводить, – ответил Поль.
Перейдя на японский, он рассказал какую-то историю, и Роза ясно различила Рёан-дзи, все расхохотались. Эдуар хлопнул ее по спине.
– Я поделился вашим сравнением Рёан-дзи с гигантским кошачьим лотком, – сказал Поль.
Кейсукэ закричал что-то, хлопая по столу, и собутыльники выразили одобрение, дружно закивав.
– Гребаные монахи дзен, – перевел Поль.
Гончар впал в угрюмость.
– Рёан-дзи – конец света, – снова перевел Поль.
Никакого объяснения не последовало, и все возобновили разговор, Розу развлекал Эдуар. В какой-то момент, когда Поль отошел, чтобы поприветствовать у входа кого-то из знакомых, она спросила у нового друга, что именно Поль не пожелал перевести несколько минут назад.
– Охотно, – хохотнул тот. – Кейсукэ сказал ему: ты должен как следует оттрахать ее, это окончательно ее разморозит.
Он глянул на Поля.
– Лично я бы не отказался, – добавил он.
Потом, поскольку Поль был уже близко:
– Я вам ничего не говорил.
Снова повисло молчание, и Кейсукэ наставил палец на Розу. Ага, подумала она, вот и встреча лицом к лицу. Он заговорил, и Поль, встав и придвинув стул от соседнего стола, уселся у Розы за спиной. Он переводил синхронно, и она чувствовала его дыхание на своем затылке.
– У твоего отца был дух самурая в теле торговца, этакий говнюк-эксплуататор, хотя платил он хорошо, а главное, был верным другом. Поль той же породы, не такой жесткий, зато хитрее. А поскольку он бельгиец, японцы не замечают его маневров. Он все перенял у своего наставника, был его учеником, поверенным, врачом, другом.
Он сделал паузу. Роза время от времени возвращалась взглядом к ветви бамбука позади гончара. Ей не давала покоя эта асимметрия, эта непокорная истома.
– Ты знаешь, что такое друг? – продолжил Кейсукэ.
– Мертвый человек? – предположила она.
Когда Поль перевел, он прыснул.
– Твой отец говорил: тот, с кем ты согласен угаснуть. Люди с гор полные недоумки, но, когда все рушится, единственный, кого ты хочешь видеть рядом, это дурак вроде них. А ты? Ты настолько же глупа и восхитительна?
– Нет, – сказала она, – я француженка.
Он снова хохотнул.
– Ты и впрямь дочь своего отца, – выдохнул он.
Кто-то, проходя мимо, задел бамбуковую ветвь, придав ей изгиб, завороживший Розу. Кейсукэ задал Полю вопрос, тот ответил одним словом.
– Ты знала, что твой отец любил цветы? – спросил алкаш. – Но ты же дурацкий ботаник, ты наклеиваешь на них ярлыки, а на самом деле тебе на них плевать.
