Роза, раскинув руки, легла прямо на пол. Клен тихо подрагивал. Я дома, подумала она и засмеялась. Прошло немало времени, пока она услышала, как раздвигается входная дверь и приближаются шаги Поля. Он сел рядом с ней, оперся об пол, обняв ее одной рукой за талию. Она поняла, что плакала безмолвными слезами, текучими и размеренными, как дождь. Он погладил ее лоб, пальцем смахнул слезу. Она посмотрела на него, он ее обнял, и они пошли в спальню. Она с силой тонущего притянула его к себе и сжала, как накануне. Придет ли день, когда я буду желать его по-другому? – спросила себя она. Они были предельно серьезны, и эта серьезность придавала особый пыл каждому движению; их нагота казалась Розе чудом; наслаждение было жестоким, счастливым; Поль смотрел на нее с первозданной радостью, как человек, освобожденный от бремени. В момент оргазма его лицо стало таким, какого Роза еще не видела: сияющим, без следов печали. Она приникла к нему, спиной к его груди, он обвил ее руками, уткнулся лбом в ее затылок. Потом они посмотрели друг на друга. Поль нашарил куртку у себя за спиной, вытащил оттуда конверт с печатью Хару.
– Оригинал, – сказал он.
Она встала на колени, посмотрела на два знака, выведенные красной тушью на печати.
– Это один из самых сложных иероглифов в японском языке, – добавил он.
– Это же не его имя? – спросила она и в ту же секунду поняла и прошептала: – Роза.
– Никто не знал до его смерти.
Она открыла конверт, достала два листка почти прозрачной бумаги. Линии, начертанные черной тушью, вызвали ощущение диких трав. Наверху слева, над текстом, стояло несколько отдельных знаков, по которым она провела подушечкой пальца.
– Роза в росе одиноко царит надо всем, – перевел Поль.
Увидев, как она вопросительно вздернула бровь, добавил:
– Это стих Кейсукэ, который Хару велел выбить на своей могиле.
Она снова увидела жемчужины дождя на мхах Сайхо-дзи, и ей показалось, что она различила размытое отражение лица.
– Он вырос на берегу горного потока, – сказала она. – Я скорее ожидала увидеть стих о ледяной воде.
– Хару представлял себе жизнь как течение реки, черной из-за своей глубины. Однажды я слышал, как Кейсукэ сказал ему: ты правильно мыслишь, роза в росе на другом берегу.
Она ощутила в себе незнакомый шепот, снова посмотрела на текст из подвижных трав.
– Красивое написание, – сказала она.
– Хару был торговцем, самураем, но прежде всего эстетом.
– Истинный японец, – заметила она.
– Вовсе нет, – сказал он. – В некотором роде он был нетипичным, ему нравилось совсем не то, что японским мужчинам его поколения. Он не собирался жениться и создавать семью, не пользовался услугами гейш и тем более профессионалок. В его жизни было немало западных женщин.
– Бет в том числе?
– Да.
– Она любила японских мужчин?
– Она любила всех мужчин. У нее было много любовников, даже когда она была замужем.
– У меня тоже было много любовников, – сказала Роза.
– Я видел, – с улыбкой сказал он. – Но ты не была замужем.
Он замолчал.
– Почему Хару ничего тебе не завещал? – спросила она.
– Я отказался.
Он выпрямился, скривился.
– Мы поговорим об этом позже, – сказал он. – Сайоко скоро придет, а я хочу кое-куда тебя отвезти.
– Почему ты хромаешь? – спросила она.
Он не ответил, пошел в ванную, вернулся после душа уже одетый. Ее поразило умиротворенное лицо, свет в глазах; она встала, подошла к нему; он обнял ее, поцеловал, по-детски радостно засмеялся. Она тоже приняла душ и оделась, присоединилась к нему в комнате с кленом, охваченная внезапным благоговением. Дерево тянулось к пепельным облакам, расправив ветви, как крылья, трепеща листьями, протянутыми к огромному невидимому костру. Что происходит? – спросила себя она. Посмотрела на небо, затянутое серыми облаками, набухшими грозой и бурей, и клен вознесся еще выше.
– Роза? – позвал Поль из прихожей.
Она оторвалась от созерцания растительной птицы, сделала несколько шагов. Обернулась в последний раз и, подчиняясь порыву, поклонилась. У входа Поль протянул ей зонтик, но, когда она шла к нему, в глаза ей метнулся пенный всплеск белой сирени, и она снова остановилась, пытаясь поймать ускользающую мысль. Подошла к взъерошенным гроздьям в нежной роскоши листвы и почувствовала, что мысль испарилась. Последовала за Полем; в машине взяла его руку и поднесла к губам. Они ехали на восток. Канто остановил машину перед широкой, обсаженной соснами и азалиями аллеей, поднимающейся к холму. Она вела к большим резным воротам под кровельной крышей и шла дальше, еще выше. Слегка накрапывало, они медленно шагали.
– Через два года после смерти Клары я прыгнул в реку вместе с Кейсукэ, – сказал он. – Оба были вусмерть пьяны. Мы перелезли через перила моста Сандзё, я приземлился на камень, он остался цел и невредим. Потом, в больнице, он мне сказал: ад – это когда даже смерть тебя не хочет. Но для меня ад был в том, что я едва не подвел Анну.
– Что ты ей сказал?
– Правду. Что ее отец оказался дураком, который слишком много выпил.
Он засмеялся.
– Ей было четыре года. Она сказала мне: тогда пей совсем мало.
Аллея стала уже; наконец она вывела их к каменным стенам; сквозь решетку виднелись уходящие ярусами могилы.
– Переводить письмо Хару было трудно, – сказал он. – Да и решение, которое он принял раньше, было трудным. Мне бы хотелось, чтобы ты это знала.
Он остановился перед решеткой.
– Где мы? – спросила она.
– В Хигаси Отани.
– Кто здесь лежит?
– Из знакомых никого. Но это особое место, где проводится Обон, праздник мертвых.
Они зашли на кладбище, взбиравшееся по склону холма десятками аллей, вдоль которых скученно шли могилы – причудливый прилив серого немого камня. Тишину разрывали крики ворон, ей нравился этот странный хриплый звук. Поль двинулся по дороге к верхним уровням, она начала подниматься вслед за ним по длинным лестницам, меняющим направление; чуть приотстав, добралась, запыхавшись, до идущей поверху тропы. Он оперся на парапет, она встала рядом, тоже облокотилась и посмотрела на панораму. У их ног простирался гигантский мавзолей; дальше лежал увиденный с неба Киото, город чудес; на горизонте нависали над сумерками темные хребты Арасиямы. Дождь прекратился, небо было призрачным, пепельным, черные полосы по краям обрамляли облака.
– Обон? – спросила она.
– Во время Обона отдают дань почтения духам усопших, благодарят за их жертву, навещают могилы близких, даже если те похоронены вдали от дома, делают приношения покойникам, чтобы облегчить их печали. Празднества длятся месяц
[128], но в момент кульминации здесь, в Хигаси Отани, зажигают десять тысяч фонариков.
