– Значит, цинизм – не ваше кредо. А каково же ваше… анархизм?
– В философском плане я вижу привлекательность такого кредо. Но в плане реальности оно всегда обречено, учитывая изломанные ветви человеческого древа.
– Значит, вы признаете, что нам необходимо какое-либо организующее начало?
– Я признаю, что оно будет с нами всегда, хотим мы этого или нет.
– И что конституционная демократия – наименее гнусный строй из тех, что мы открыли для себя на сегодняшний день?
– Такой тезис, очевидно, сформулирован кем-то из демократов, да?
– Значит, вы не относите себя ни к циникам, ни к анархистам. В таком случае… к эпикурейцам?
– Эпикур, несомненно, был очень мудрым психологом.
– По-моему, вам наиболее близок стоицизм.
– О, это очень привлекательное мировоззрение.
– По той причине, что оно развязывает вам руки и прочее?
– Нил, дорогой, ты сейчас в опасной близости от оскорблений.
– Прошу прощения. У меня…
– Нет-нет, я ничуть не обиделась. Просто отмечаю, что в большинстве случаев до оскорблений скатывается тот, кто проиграл в споре. Ты все время пытаешься навешивать на меня ярлыки. Но я же не багажный сундук.
Не теряя присутствия духа, я сделал последнюю попытку:
– Так-так, значит, вы – феминистка?
Она, глядя мне в глаза, улыбнулась:
– Естественно – ведь я женщина.
Теперь вы видите, насколько она была непрошибаема? Нет, сдается мне, это снова граничит с оскорблением. Попробую выразиться иначе: теперь вы видите, чего стоило мне и людям моего склада задавать тон в подобных разговорах или хотя бы держаться с ней на равных? Не потому, что она мною манипулировала – менее всех известных мне женщин она была склонна манипулировать, – а потому, что смотрела на вещи более широко, с иных позиций и в иных ракурсах.
Надеюсь, вы понимаете, почему я относился к ней с обожанием. Даже ее интеллектуальное превосходство вызывало у меня обожание. Когда я признался в этом – именно такими словами – Анне, та назвала меня интеллектуальным мазохистом. Против этого ярлыка у меня тоже не нашлось возражений.
Вопрос по существу, пусть даже задним числом. Поначалу Элизабет Финч представлялась мне романтической пессимисткой; сегодня я бы назвал ее романтической стоицисткой. Как соотносится одно с другим? Это совместимые или взаимоисключающие кредо? Так и тянет сказать, что Э. Ф. на первых порах стояла на возвышенных позициях романтизма, но потом, пройдя через неминуемые разочарования, обрушенные на нее жизнью, перешла к стоицизму. Причем никаких реальных доказательств у меня не было. А вдруг она когда-то была помолвлена, но по пути на регистрацию брака получила отставку? Можно также представить, что у нее было длительное увлечение, за которым последовало внезапное предательство и жестокое крушение иллюзий. Такая история могла бы послужить логическим и даже «естественным» объяснением, но при этом оказалась бы психологически банальной; а банальность вряд ли смогла бы дать ключ к пониманию Э. Ф. Я предпочитаю думать, что по мере взросления ума и сердца она превратилась в двойственную натуру: романтическую и параллельно с этим – стоическую. Необычная, непостижимая версия? Да, но такой была и она сама.
Наши отношения с Анной продлились год с лишним и пали жертвой изначально заложенной в них асимметрии. Те качества, которые на первых порах притягивали нас друг к другу – ее пылкость, моя уравновешенность, – со временем стали выглядеть иначе: с одной стороны, как мелодрама, с другой – как эмоциональная скудость.
Я не сразу рассказал ей о наших с Э. Ф. обеденных встречах, потому что… ну, потому что потому. Среди наших друзей попадаются собственники. Но однажды я все же упомянул сложившееся положение, поскольку вскоре мне предстояло свидание с Э. Ф. Анна слушала без особого интереса, но я все же описал, где и как проходят наши встречи, на каких условиях, какие блюда и напитки она заказывает.
– Тебя, наверное, это греет, – сказала Анна. – Вас обоих.
– Да. Такие отношения, в общем-то, редкость.
– А почему ты раньше молчал?
– Сам толком не знаю. Есть вещи, о которых неохота распространяться, правда же?
– Тебе неохота, – ответила она со знакомым напряжением в голосе.
Но я больше не отвечал за ее эмоции, а потому сменил тему.
Через два дня, когда мы с Э. Ф. доедали пасту, к нашему столику подвинули стул.
– Не возражаете? – спросила Анна и села, не дожидаясь ответа.
– Анна, как приятно, – ровным тоном сказала Э. Ф., будто такие вторжения происходили каждый раз и могли только приветствоваться.
– Я тут подумала: хорошо бы с вами встретиться после такого перерыва. Вы прекрасно выглядите.
– Спасибо, Анна. Вы тоже.
После обмена бессмысленными любезностями Э. Ф. поднялась со стула.
– Не буду вам мешать. – Коротко переговорив с Антонио, Э. Ф., не оглядываясь, вышла из ресторана.
– Какого хера? Что ты тут устроила?
– Просто захотела снова на нее посмотреть. Это же свободная страна, разве нет?
– Не во всем.
Тут к нам подошел Антонио.
– Синьора Финч говорит, заказывайте что угодно, она расплатится завтра.
Я пришел в бешенство и устыдился своей злости. Анна держалась так, словно я до смешного ревнив и чопорен, а она, как всегда, душевна и порывиста. Более того, она делала вид, что ее связывает с Э. Ф. такая же прочная дружба, как и меня. Во всяком случае, я придержал язык, чтобы не проронить «Больше так не делай» или «Оказывается, бесплатный сыр бывает не только в мышеловке». Насупился и молчал, а она тщетно пыталась меня поддразнивать, но я не реагировал, и… ну, короче, вы сами все понимаете.
Я написал Э. Ф. письмо с извинениями и объяснил, что появление Анны никак не связано со мной (хотя на самом-то деле из-за меня все и случилось). В ответ пришла краткая записка без единого упоминания моего письма. Там лишь было сказано:
«Отложим разговор до следующего раза».
К моему огромному облегчению, так и получилось.
Наша обеденная традиция длилась почти двадцать лет и освещала мою жизнь ровным, лучезарным сиянием. Э. Ф. предлагала дату. Я всегда выкраивал время. Годы не прошли для нее (и для меня тоже) бесследно: с возрастом у нее обнаруживались стандартные недомогания и хвори, но она не придавала им значения. Впрочем, в моих глазах она не менялась: тот же стиль одежды и беседы, тот же аппетит (весьма умеренный), те же сигареты (выбранные раз и навсегда). Я приезжал, она уже сидела за столиком, я подсаживался к ней и она спрашивала: «Ну, с чем ты сегодня пришел?»
Улыбаясь, я всегда старался удовлетворить ее любопытство, порадовать, сообщить вести из мира рухнувших браков, успешных детей и карьерных метаний. Ее интеллектуальные запросы были неподвластны времени. И по ресторанным счетам, как прежде, всегда платила она.
