И что же он сделал в сильном негодовании? Устроил поставщику великолепных жертвенных быков экзекуцию? Или что-нибудь похуже? Вовсе нет. Он «воскликнул, призывая в свидетели Юпитера, что он не будет более приносить жертв Марсу». В запальчивости? В порядке неразумного искушения судьбы? «И он сдержал свою клятву, похищенный вскоре смертью».
Да и самой смерти его предшествовало немало поводов для дивинаций. Накануне, когда стемнело, «он увидел, как рассказывал об этом приближенным, в смутных очертаниях образ Гения римского государства, который он видел в Галлии, когда принимал верховную власть. Голова и рог изобилия были закрыты, и видение грустно прошло через занавес его палатки». Тогда Юлиан вышел на воздух и «увидел пламенеющий факел, который, казалось, падал с неба. Ужас охватил его при виде этого явления, так как он боялся, не сам ли Марс столь открыто явил бедой грозящее небесное знамение». Юлиан призвал к себе этрусков-прорицателей, и те вновь объявили, что военные действия следует приостановить, и вновь этрусских авгуров не стали слушать. Они умоляли его не выдвигаться хотя бы несколько часов, но «император отверг всякую науку предсказаний». Юлиан выдвинулся маршем, Юлиан погиб.
«Звезды прочат нам злой фарс:
Летом в Землю врежется Марс».
«Кто б мог подумать?»
Для своих сторонников Юлиан на протяжении веков сохранял притягательность как Утраченный Вождь. А вдруг бы он остался у кормила власти еще лет на тридцать, год за годом оттесняя христианство и – поначалу осторожно, а затем энергичнее – укрепляя политеизм греко-римского образца? А вдруг бы эту политику пронесли через века его преемники? Что тогда? Тогда, возможно, не понадобилась бы никакая эпоха Возрождения, поскольку древние греко-римские обычаи сохранились бы в неприкосновенности, равно как и крупнейшие научные библиотеки. Тогда, возможно, не понадобилась бы никакая эпоха Просвещения – оно бы в значительной степени уже свершилось. Тогда удалось бы избежать вековечных нравственных и социальных перекосов, навязанных чрезвычайно могущественной государственной религией. А там, глядишь, подоспела бы эпоха разума, и на сегодняшний день мы бы уже существовали в ней четырнадцать столетий. А уцелевшие христианские священнослужители со своими особыми, прихотливыми, но безобидными – точнее, вынужденно безобидными – верованиями соседствовали бы на равных с язычниками и друидами, с менталистами и шаманами, с иудеями и мусульманами – и т. д. и т. п. под благосклонным и терпимым покровительством той или иной потенциально возможной формы европейского эллинизма. Представьте себе последние пятнадцать столетий без религиозных войн, а возможно, и без религиозной и даже без расовой нетерпимости. Представьте себе науку, свободную от оков религии. Уберите всех этих миссионеров, которые не без помощи солдат насаждали религиозные верования среди туземных народов, пока солдаты разворовывали туземное золото. Вообразите торжество разумного начала той жизненной философии, которая сближала большинство эллинов: если возможны в жизни хоть какие-то радости, искать их надо в том кратком отрезке времени, что нам отпущен в подлунном мире, а не в надуманном посмертном диснейленде, что ожидает нас на небесах.
Разумеется, такая альтернативная история не менее фантастична, чем небеса обетованные. Как первой указала бы Элизабет Финч, нам приходится что ни день сталкиваться с изломанными ветвями человеческого древа: возможно ли избавить человечество от безрассудства, алчности и своекорыстия? Добавим сюда еще страх, как существенный фактор, которым определяются наши поступки: страх гореть в адском пламени, страх лишиться милости Господней, страх вековечного проклятия. Притом что насильственно внедренная добродетель вряд ли может считаться истинной добродетелью. Но ведь против мыслителей эпохи Просвещения использовался именно такой довод: ослабь узы и догматы христианского вероучения, перечеркни понятие Страшного суда – и какая же сила тогда остановит мужчин и женщин от превращения в зверей? Впрочем, те мыслители эпохи Просвещения почему-то не превратились в зверей. Ну, то мыслители, а как насчет простого люда? В некоторой степени странно, что Церковь настолько не доверяет своей пастве. Священнослужитель, конечно, ответит, что кому, как не пастырю, лучше знать свою паству. Но Церковь в ту пору проявляла бдительность, граничащую с паранойей, в вопросах сохранения своего могущества и влияния. А это возвращает нас к Юлиану.
Я бы дорого дал, чтобы обсудить все эти вопросы с Элизабет Финч. Она бы сгладила мою грубость и показала, как можно выровнять (или прихотливо искривить) ход моих рассуждений. А вдруг я мыслю как раз так, как она, паче чаяния, могла бы от меня ожидать? Нет, смысл вопроса затерялся в таком количестве неопределенностей. Зато я сам для себя уяснил, насколько мне до сих пор ее не хватает.
И еще она могла бы указать на возможность совсем иного развития событий. С годами у правителей, за редкими исключениями, прибавляется консерватизма и убывает терпимости. Тогда следует допустить, что Юлиан, проживи он еще те три десятка лет, которые мы ему отвели, счел бы свой курс на кроткое преследование галилеян чересчур неспешным. Ведь его изощренные соперники находили все новые способы достичь множественного мученичества. Естественно было ожидать от них новых поджогов языческих святынь, а то и покушений на жизнь самого императора. Что могло помешать ему обречь христиан на «сильные и длительные мучения», раздавить под грузом камней – и до крайности ослабить их религию? Мученичества захотели? Пусть получат и еще приходят. Уж тогда численность галилеян на планете резко упадет: жестокость, надо думать, не менее – а то и более – эффективна, нежели кротость. А потом на протяжении веков у оставшихся приверженцев этой сильно потесненной конфессии от одного упоминании имени Юлиана будут мурашки бежать по коже и крепнуть желание предать его анафеме.
Но в реальности вышло так, что история Юлиана была написана не кем иным, как христианами. Феодорит Кирский (393–457) указал на два существенных императорских промаха. Юлиан, который считался блистательным полководцем, на деле проявил себя никудышным стратегом и допустил две элементарные ошибки.
Во-первых, он сжег свой флот, чем, согласно Феодориту, подорвал боевой дух легионов, да еще вынудил их по сорокаградусной жаре влачиться через раскаленную пустыню. При этом император не успел своевременно запасти достаточного количества провианта и не сумел толком поживиться съестным на пути следования армии.
Во-вторых, еще более обстоятельно Феодорит высказался о сущности языческих идолов. Не важно, где они были созданы – в германской ли роще, в греческом ли храме, но факт остается фактом: не очень-то они выполняют свою божественную функцию. Вопрос даже не в том, существуют они в действительности или нет; просто многочисленные языческие боги не обладают такой силой, как единый (в трех ипостасях) христианский Бог, да еще в окружении целого сонма святых и мучеников. Боги языческие отличаются переменчивостью и вероломством. «Не сдержал обещания, – пишет Феодорит, – и не помог ему могущественный в брани Арей, ложным оказалось пророчество Локсия, и молниеносец не поразил перунами убийцы. Вот хвастовство угроз простерто на земле! Кто нанес Юлиану этот праведный удар, и доселе еще никому не известно». Довод выдвигался как в религиозной, так и в политической плоскости по принципу: «У нас не только вера более правильная, но и Бог наш сильней и надежней. С нами вы как за каменной стеной. Голосуйте за галилеян!»
