Итак, Юлиан подает впечатляющий пример из Древнего мира миру современному. Хотя «в делах религии он был кругом неправ… но он не проливал крови христиан»; по утверждению Монтеня, «это был человек и впрямь великий и редкостный». Целомудрие, справедливость, трезвость, философский склад ума – «поистине нет ни одной добродетели, замечательные образцы которой он не оставил бы по себе». Мало этого: «он был к тому же превосходно осведомлен в любом роде литературы». Здесь чувствуется сильное тяготение одного писателя-философа к другому. И Монтень с улыбкой повторяет меткое замечание о сверхревностной приверженности Юлиана язычеству: «современники, даже из числа его единоверцев, посмеивались над ним, утверждая, что, если бы ему удалось одолеть парфян, он истребил бы всех быков, какие только водятся на свете, беспрерывно принося их в жертву своим богам».
В 1644 году Джон Мильтон выступил в английском парламенте с речью, впоследствии опубликованной под заголовком «Ареопагитика», в которой он протестовал против официального лицензирования (а следовательно, потенциальной цензуры) печати. Печать – это одна из великих и мощных опор свободы слова, в коей Мильтон видит не только содействие учености, но и поддержку добродетели. Кроме того, она показывает, управляет ли парламент «нацией не ленивой и тупой, а подвижной, даровитой и обладающей острым умом». Мильтон исходит как из принципиальных, так и из практических соображений. Цензура, заявляет он, попросту тщетна: можно «сравнить ее с подвигом того доблестного мужа, который хотел поймать ворон, закрыв ворота своего парка». Мильтон настаивает: «Дайте мне поэтому – что выше всех свобод – свободу знать, свободу выражать свои мысли и свободу судить по своей совести».
Это не только возвышенный аргумент на все времена, но и политический аргумент конкретной эпохи. Ибо что было более чуждо английскому протестантскому либертарианству, чем католичество: деспотичное папство, «тираническая» инквизиция, «Индекс запрещенных книг», цензура, преследование Галилея и многих других. Конечно, на раннем этапе своего существования Церковь была скорее не гонительницей, а гонимой; в этой связи Мильтон и называет Юлиана Отступника «самым тонким противником нашей веры». В таком контексте Юлиан может показаться фигурой парадоксальной: в конце-то концов, повсеместное уничтожение рукописей и книгохранилищ, повлекшее за собой упадок наук, было направлено ранними христианами против язычников, но не наоборот. Ни один галилейский текст, насколько нам известно, не был уничтожен по приказу Юлиана.
А в чем заключалась тонкость его действий: возможно, он не подвергал цензуре и не уничтожал книги, но он подвергал цензуре читателей. Самой опасной тактикой был наложенный им запрет на изучение христианами «языческих наук». Невелика потеря – так могло показаться на первый взгляд; более того: отлучение от языческих книг могло показаться благом для христианина. Но побочный эффект запрета на доступ к эллинской науке и философии – разрешение галилеянам преподавать только свое священное писание в своих собственных храмах – заключался в том, чтобы оттеснить их на второй план и отрезать от гражданских прав и свобод. Христиане сразу насторожились. Как выразился Мильтон: «Лишение греческой науки казалось тогда столь великим ущербом, что, как полагали, это гонение гораздо более подрывало и тайно разрушало церковь, чем открытая жестокость Деция или Диоклетиана». К счастью, христианский Бог узрел опасность, которую представлял собой Отступник, и действовал через святого Василия и святого Меркурия. По Мильтону: «Промысл Божий позаботился об этом… уничтожив упомянутый варварский закон вместе с жизнью того, кто его издал».
Отступник, так и оставшийся настоящим бельмом на глазу для английских протестантов, опять возник в связи с Биллем об отводе 1679–1681 годов. Карл II правил как христианский король с 1660 года; но его брат и преемник, Джеймс, герцог Йоркский, будущий король Яков, был католиком и жаждал восстановить в стране истинную веру. Это тревожило многих: палата общин не раз голосовала за исключение Якова из очереди на престолонаследие, после чего либо палата лордов сама отменяла билль, либо Карл попросту распускал парламент. Множились памфлеты и трактаты за и против, и самое знаменитое сочинение такого рода вышло из-под пера некоего Сэмюэла Джонсона – нет-нет, не знаменитого лексикографа (того еще не было на свете), а домашнего капеллана лорда Расселла, возглавлявшего движение в защиту Билля об отводе. Трактат Джонсона получил пространный заголовок «Юлиан Отступник: его краткое жизнеописание; чувства древних христиан по поводу его преемства и поведение их по отношению к нему». Ключевое слово здесь – «преемство»; ниже идет подзаголовок, проливающий дополнительный свет на авторский замысел: «Вкупе со сравнением папства и язычества».
Джонсон считает, что Отступник – один из жесточайших злодеев христианского мира, наряду с «Гонителем Иродом», «Предателем Иудой» и «Христоубийцей Пилатом», и отводит ему, «богоненавистнику», место «рядом с иудеями». Хорошо еще, что те древние христиане «поспоспешествовали его смерти силой молитвы», и теперь он в аду «вкушает безмерные кары». Был он не только негодяем Отступником, но и негодяем Притворщиком; христиане называли его не Юлианом, а Идолианом или еще Быкосжигателем – за его любовь к жертвоприношениям. Страсть его к прорицаниям была столь же мерзкой, сколь и богохульной, ибо кому дозволено ставить под сомнение волю Божию на то, что должно свершиться в Его мире? И даже если Юлиан самолично не отдавал приказов о физической расправе над христианами, то у его предтеч, адептов и приспешников руки по локоть в крови. «В Аскалоне и в Газе они рассекали тела христиан и, обсыпав ячменем трепещущие внутренности, кидали свиньям». Между тем во времена Константина некий Кирилл, глава Гелиополиса, «сжигаемый Божественным пылом», сокрушил множество языческих идолов. В отместку «гнусные язычники… не просто убили его, но, вспоров ему живот, вкусили его сырой печени». Такое бесстыдное чревоугодие переходило всякие границы, и виновные понесли должное наказание: «согласно запискам историка», вскоре после этого «у них вывалились зубы, языки и глаза».
Лорд верховный судья Пембертон объявил, что «папство в десять раз хуже всех языческих предрассудков». Джонсон продолжает: «Значит, мы, я уверен, ни в чем не уступаем древним христианам, коль скоро наше отвращение к преемнику-паписту вдесятеро сильнее того, которое они питали к Юлиану». Мрачная была перспектива: «Жизни всех протестантов будут во власти каждого мирового судьи, констебля или сборщика церковной десятины, у которого достанет рвения, чтобы их уничтожить. Каждый офицер и янычар сможет убивать и казнить беспрепятственно». Папистам надлежало считать английских протестантов «прекрасным, легким лакомым куском».
У папистов есть три точки соприкосновения с язычеством: политеизм, идолопоклонство и жестокость. Они поклоняются «большому числу ложных богов» и молятся самым разным святым – даже небесным покровителям «зверья и скота». Они чтят кости, молятся ангелам и «вездесущей» Деве Марии. Естественное следствие многобожия – идолопоклонничество. «Вот уже восемь с лишним столетий христианский мир утопает в гнусном идолопоклонстве, самом богомерзком пороке и самом пагубном для человека». Христианские святые мужеского пола подобны «принцам земли Персидской», а женского пола – «смазливым и ухоженным блудницам». Паписты одобряют паломничества, возжигают свечи, дают обеты, верят в слезоточивые камни, чудесные исцеления и падают ниц перед «любым деревянным крестом или мельчайшей высохшей каплей, почитаемой за кровь Христову». Боготворят они и «презренную» облатку – «жалкий круглый хлебец, хотя и украшенный изображением распятия».
