Франс ставит его куда выше: «Юлиан явил миру уникальное зрелище: толерантного фанатика». Но вместе с тем он склонен к романтической, если не сказать литературной трактовке образа императора как юноши, который обязан «кое-чем большим, чем жизнь» не кому-нибудь, а «мудрой красавице Евсевии, которая его любила». Когда он отправился в Галлию, она дала ему с собой «обширную библиотеку из книг поэтов и философов»; в связи с этим сам Юлиан отмечал: «Галлия с Германией стали для меня музеем эллинской литературы». Франция теплеет к образу философа-принца, который в военном походе сражается с гуннами, но при этом за чтением книг вспоминает императрицу.
И все же здесь есть некий парадокс, во всяком случае для искушенного француза:
Но из тех мужчин, которые обязаны своим преуспеянием любви, Юлиан, по-видимому, меньше всех старался нравиться женщинам. Должно быть, вкусы Евсевии выделяли ее среди представительниц одного с нею пола, коль скоро она прикипела душой к такому аскетичному молодому человеку. Приземистый, коренастый, Юлиан не отличался красотой и за счет нарочитой небрежности пытался сделать свою персону еще более непримечательной. Он носил козлиную бородку, которой не касался гребень. Только напрасно он мнил, что борода, когда она грязная, придает ему философский вид.
Надменностью Анатоль Франс дает сто очков вперед любому антиохийцу. Понятно же, что в парижском салоне императора сочли бы немытым битником. Что же до «приземистости», в императоре было пять футов один дюйм – такой рост, как сообщает Аммиан, считался в то время «средним». Прошелся Франс и насчет его склонности к пуританству в сочетании с мистицизмом. «Глубокий богослов и суровый моралист, он действовал по зову совести и по воле судьбы, ублажаемой постами и бессонницей… С содроганием представляешь себе императора, который никогда не спит».
Вместе с тем Франс подводит нас к всеобъемлющему, хотя и нерешаемому затруднению.
Несмотря ни на что, эллинизм, гибкий в своих догматах, изобретательный в своей философии, поэтичный в своих традициях, мог бы, вероятно, расцветить человеческую душу свежими и многообразными оттенками, но каким был бы современный мир, живи он под мантией доброй богини, а не в тени Креста – это большой вопрос. К сожалению, ответа на него нет.
К двадцатому веку притягательность Юлиана несколько померкла. Он по-прежнему обсуждался в научных кругах, но в других сообществах ужался до исторической фигуры, на которую каждый отдельно взятый автор реагирует индивидуально. По крайней мере, у меня сложилось именно такое ощущение. Должен также признать, что мое исследовательское рвение шло на убыль. Например, у Никоса Казандзакиса обнаружилась непереведенная пьеса, которая выдержала ровно один показ в Париже – в 1948 году: возникло ли у меня желание изучить этот источник? Том Ганн опубликовал туманно-благоговейное стихотворение, а Кавафис – целую дюжину более внятных. Но в сторону Клеона Рангависа и Дмитрия Мережковского я косился с опаской, да и в знакомстве с Мишелем Бютором и Гором Видалом далеко не продвинулся. Похоже, я занимался составлением библиографии еще не прочитанного.
Но век двадцатый все же исторг одного неожиданного и нежеланного последователя Отступника. Если Юлиан, по мнению некоторых, действительно отличался фанатичностью, то заинтересовался им не кто иной, как фанатик из фанатиков. Гитлер.
Цитирую его «Застольные беседы» (полдень 21 октября 1941 года):
Если вспомнить мнения о христианстве, высказанные нашими лучшими умами лет сто-двести тому назад, делается стыдно, что с тех пор мы так недалеко ушли. Я и подумать не мог, что Юлиан Отступник изрекал столь здравые суждения о христианстве и христианах. Вам бы не помешало с ними ознакомиться.
Интересно знать, кто именно указал фюреру на Юлиана. В любом случае к этой теме он вернулся четырьмя днями позже, вечером, в присутствии почетных гостей: рейхсфюрера СС Гиммлера и генерала СС (обергруппенфюрера) Гейдриха:
Книгу, содержащую размышления императора Юлиана, следует распространить миллионными тиражами. Какой великолепный ум, какая проницательность, вся мудрость Античности. Невероятно.
И ранее, в ночь с 11 на 12 июля 1941-го:
Самым жестоким ударом, постигшим человечество, стало нашествие христианства. Незаконнорожденный сын христианства – большевизм… В Древнем мире отношения между людьми и богами основывались на инстинктивном уважении. Это был мир, проникнутый идеей терпимости. Христианство стало первой религией в мире, которая именем любви истребляла своих противников. Лейтмотив этой религии – нетерпимость.
В такой защите толерантности слышится громоподобная ирония. Но Гитлер хотя бы истреблял своих противников не во имя любви. Без ложного лицемерия он уничтожал их во имя ненависти и расового превосходства. А значит, восхищаясь императором, он явно его не понимал. Как писал Юлиан: «Убеждать и поучать людей надлежит не кулаками, не оскорблениями и не физическим насилием, а разумными доводами». И о галилеянах: «Скорее жалости, чем злобы достойны те, кто заблуждается в делах величайшей важности».
Часть третья
Завершив эссе о Юлиане Отступнике, я успокоился и одновременно воодушевился. Разумеется, я никому его не показывал – да и кому такое покажешь, только Э. Ф. Оно меня увлекло, и этого было достаточно. Кроме того, оно доказало, что я не какой-нибудь Король – а точнее, Шут – Заброшенных Проектов. Пришло время двигаться дальше. Раз уж я порадовал Э. Ф. своим Юлианом (хотя откуда мне знать?), теперь настала пора воздать должное ей самой.
На раннем этапе моей работы Крис однажды спросил, уж не пишу ли я биографию его сестры. Я смутился и ничего не ответил, потому что это предположение показалось мне каким-то… пошловатым. При посредстве императора Юлиана я узнал поэта Константиноса Кавафиса, автора следующих строк:
Изо всего, что сделал и сказал я,
пусть не пытаются понять, каким я был.
Несмотря на это предостережение, у Кавафиса все же нашелся биограф. Поэт, несомненно, хранил какие-то тайны, причем явно интимного свойства (а у кого их нет?), которые не хотел разглашать. Стихотворение заканчивается так:
Потом – в каком-то обществе посовершенней —
другой, устроенный, как я,
появится, конечно, и все сделает свободно.
Много лет его не публиковали. Тем не менее посыл был ясен: оставьте меня в покое, не ворошите прах. А что же Элизабет Финч? Сомневаюсь, что у нее достало тщеславия думать, будто кто-нибудь «попытается понять, какой она была».
В свидетельстве о рождении у нее значилось: Элизабет Рейчел Джейн Финч; затем дата, имена родителей, фамилия и подпись лица, выдавшего документ. Свидетельства о браке не было, но это не исключало тайного венчания в Мексике под вымышленным именем (степень вероятности: нулевая). А вот свидетельство о смерти было. Было и завещание: немногочисленные отписанные суммы, пожертвования в благотворительные фонды, распоряжение о передаче мне ее книг и рукописей, а все остальное переходило Кристоферу. Если загуглить ее имя, найдется ссылка на сайт некой газеты с предвзятым рассказом о Травле. Сдается мне, в силу своего темперамента я не готов к такому чтению.
