Во вcяком случае теперь у меня появился благовидный предлог ни с того ни с сего названивать чужим людям. Я, мол, из тех бывших студентов Э. Ф., которые продолжали общаться с ней после выпуска. В мои планы входит подготовка небольшой книги воспоминаний, поскольку – вы, думаю, согласитесь, – Э. Ф. была в числе самых оригинальных личностей, с какими только сводила меня жизнь. А потом, если собеседник проявит заинтересованность, можно будет скромно напроситься к нему для беседы.
Но это все теория. А на практике обнаружилось, что многие не разделяют моего восторга по отношению к Э. Ф., да к тому же считают звонки от незнакомцев бестактностью, а мою скромность и осторожность – признаком непрофессионализма. Мне и вправду недоставало напористости заправского исследователя. Ответы варьировались от «Перезвоните, когда получите контракт… нет, лучше напишите» до «Вообще-то, я смутно ее помню, но, если будет настроение, милости прошу на чашку кофе» – и это от человека, живущего миль за двести пятьдесят. Порой на языке вертелось: «Разрешите без обиняков, у вас когда-нибудь было двубортное пальто? Кстати, не вы ли, часом, стали любовью всей ее жизни?»
Много лет назад я дружил с одним актером, который, засидевшись допоздна в незнакомой компании, обращался к таким же полуночникам с вопросом: «Вам когда-нибудь разбивали сердце?» Одни вдруг вспоминали, что завтра им рано вставать, другие отвечали: увольте, это, мол, слишком личное. Колеблющиеся педанты нередко тянули время, требуя точных дефиниций, положений и условий. Но я восхищался своим приятелем за его напор, а оставшиеся гости переходили на жаркий шепот и либо в силу врожденной искренности, либо в силу подпития начинали делиться признаниями, чему способствовала очевидная готовность самого инициатора выложить им, сколько раз и какими способами бывало разбито его собственное сердце.
Я иногда задумывался, как отреагировала бы на такой вопрос Элизабет Финч. Кто-то может предположить, что эта изящная, хладнокровная женщина с улыбкой отправилась бы спать. Но я считаю, она бы ответила на открытость моего приятеля такой же искренностью. А слушатели поражались бы ее рассказу – не перечислению лиц и обстоятельств, а отчетливому ви`дению и беспощадности к себе самой.
Мне представляется так. Мужчина в двубортном пальто. С ним Элизабет Финч – игрива, если можно так выразиться, словно котенок. Держится как заправская любовница. И это определенно не начало, но и не конец их романа. И речь не о том, что кто-то застукал их en flagrant délit
[1], как выразилась бы она сама. Я поинтересовался у Кристофера насчет ее багажа, он ответил, что не припоминает, но, коль скоро в тот день они вместе обедали, он непременно заметил бы у нее дорожную сумку.
Она вытягивает перед собой руки ладонями вниз. Он подставляет ей руки ладонями вверх. Перенеся свой вес на эту опору, она приподнимается на пальцы одной ноги, а вторую будто бы непроизвольно отрывает от пола, сгибает в колене – и застывает в позе фламинго. Поза эта, конечно же, не случайна: так у них заведено прощаться – и здороваться, кстати, тоже. Этот образ неизгладимо запечатлелся у меня в памяти. Но не в виде застывшей, воочию виденной сцены, а скорее в виде фотоснимка или закольцованного зернистого видео. В конце эпизода она провожает его взглядом.
Со стороны это выглядит как финал тайного свидания. Он – человек занятой. Место встречи – безликое многолюдное пространство, где они не привлекают лишнего внимания, хотя и учитывают, что Кристофер может появиться раньше запланированного часа. Я делаю вывод, что мужчина женат или по крайней мере не одинок. Времени у него в обрез. Она от него без ума. Когда он удаляется, она с тоской смотрит ему вслед.
А может, все как раз наоборот. Он мчался через весь город ради того, чтобы вместе с ней до появления Криса наспех проглотить по чашечке эспрессо. Он от нее без ума. В этот пасмурный день они улучили несколько драгоценных мгновений. Осмотрительный и скрытный, он уходит не оглядываясь. Но столь же вероятно, что не оглядывается он по другой причине: расставание для него мучительно, и даже в преддверии завтрашней встречи или в преддверии намеченной совместной поездки за рубеж в купе первого класса сегодняшний прощальный взгляд только усугубляет его муки. Возможно, его душат рыдания; возможно, он готов прилюдно взвыть в полный голос. В плане стоицизма ему определенно до нее далеко.
Нам хотелось бы знать (точнее, это я хотел бы уяснить): зачем при всем своем стоицизме она, когда пробил ее час, попросила лечащего врача об эвтаназии. Разве стоикам не положено стоически переносить боль? Или я путаю их с теми из христиан, которые верят, что на все воля Божия и нужно испить свою чашу до дна, повинуясь Божьему промыслу? Для них божественным планом предусмотрено еще несколько тысяч мучительных спазмов и прерывистых вздохов, плюс приступы боли, которые не снимаются морфином, плюс убийственные кошмары – а все ради того, чтобы они учились понимать свое божественное предназначение, пока наследуют землю и принимаются в объятия небесные («Ты победил…»). Нет, согласно философии Элизабет Финч, среди всего сущего одни вещи находятся в нашей власти, а другие нет. Стоической женщине дана власть: сколь же невыносимо, бессмысленно и неимоверно затянуто для всех это умирание, и в первую очередь для нее самой, а потому она предлагает – нет, требует, – чтобы мы согласились положить ему конец. Да вот только вся ее власть уже перешла в другие руки на основании письменной доверенности, составленной с ее молчаливого согласия. А после остается только ждать везенья или невезенья – смотря в чьи исцеляющие руки мы попадаем.
Это не моя история – кажется, я уже говорил. Моя жизнь в то время была мне интересна, но мало в ком еще пробуждала обоснованный интерес. Она шла предсказуемой дорогой многократных ожиданий и разочарований. Но могу привести здесь одну знаменитую цитату о том, что все счастливые семьи похожи друг на друга, а каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Я всегда считал, что автор здесь ошибся. Большинство известных мне несчастливых семей, включая две мои собственные, укладываются в довольно распространенные схемы, тогда как счастливые семьи, хоть и далекие от распространенной благодушной нормы, зачастую возникают там, где есть активные, незаурядные характеры и действия. Но существует и третья категория: семьи, которые либо притворяются счастливыми, либо живут придуманными воспоминаниями о былом счастье: «Забвение является одним из главных факторов существования семьи». Но почему-то на моей памяти не было счастливых семей, которые притворялись бы несчастными. Впрочем, я слегка отклоняюсь от темы.
Кстати говоря: через несколько дней меня посетила еще одна мысль о еврействе. Что, если Э. Ф. говорила правду, а лгал ее брат? Да, именно Крис, англичанин до мозга костей, светловолосый, причем сельского вида, сознательно избегающий высоких дум и высокой культуры, не дурак выпить, обычный увалень из эссекского предместья, который в шутку предложил спустить штаны. На самом деле шельма не она, а он. Нет, это слишком резко. Наверное, из них обоих именно он сам себя создал (или, по выражению Э. Ф., утвердил свою достоверность) за счет притворства, искусственности. Впрочем, обратись я к нему в таких выражениях, он бы нацепил свою привычную маску озадаченного, глуповатого пентюха, на которую, как по заказу, я купился.
