– По-моему, вы презираете политиков, это верно?
– Почему ты так решил?
– Потому что они продажны, своекорыстны, тщеславны и некомпетентны.
– Не согласна. Думаю, большинство из них действуют из лучших побуждений или, по крайней мере, так считают. От этого их духовная трагедия становится еще более жалкой.
Понимаете, что я имею в виду? Какая блестящая формулировка, какое сияние мысли.
Вот еще одно воспоминание. Ее карие глаза выглядели очень большими, потому что всегда были широко распахнуты. Не помню, чтобы она моргала. Казалось, для нее моргнуть означало бы лениво и испуганно отгородиться от мира или упустить пару миллисекунд своей жизни на этой планете.
Из записных книжек Э. Ф.:
• Есть ли в английском языке слово более мифологизированное, более затертое, более недопонятое, более гибкое по значению и по цели, более опозоренное, более замаранное, более засаленное слюной миллиарда лживых языков, нежели слово «любовь»? И что может быть банальнее, чем на это сетовать? При всех искажениях смысла заменить его нечем, потому что при всем том оно прочно, как гранит, и броня его нерушима. Оно водонепроницаемо, штормоустойчиво, неуязвимо для молний.
Я время от времени перечитывал этот отрывок, порой задумываясь о том, что считал универсальной истиной. Недавно я вырезал из газеты статью о женщине, сбежавшей из Северной Кореи в Южную. Она говорила о любви. «Тот, кто вырос на Западе, – рассказывала она, – привык считать, что любовь получается сама по себе, но это не так. Люди учатся романтике из книг и фильмов или из наблюдений. Но в свое время моим родителям неоткуда было этому научиться. Они даже не знали, какими словами выражать свои чувства. Оставалось только угадывать чувства твоего любимого по выражению глаз или тону голоса».
Или: она приподнимается, опираясь на его руки, пока одна ее нога не встает на носок, а вторая остается чуть позади, как у фламинго. Мне кажется, что мы все порой превращаемся в северокорейцев.
Из моих записок (если бы они у меня были):
• Опишите пятью словами свои отношения с Элизабет Финч. «Она была моей советодательной молнией».
Я снял с полки ее экземпляр «Золотой легенды». Перечел место про святую Урсулу и стал перелистывать страницы, выискивая ее карандашные пометки. Линия, галочка, крестик – вот ее единственный комментарий. Обыкновенно они касались нормальных реакций обычных людей, которые не были центральными фигурами этого длинного перечня мученичеств. Вот, например, случай двоих знатных братьев из Нарбонны, стремящихся к мученической кончине. Вот как их мать, уже готовая к потере, упрекает сыновей:
Новый способ умирать придумали люди: они сами приглашают палача, чтобы тот их казнил, они стремятся жить, чтобы умереть, они призывают смерть, чтобы та пришла к ним поскорее. Новая скорбь, новая беда, когда по своей воле юноши покидают родных и оставляют родителей доживать свой век в горькой старости!
Когда к мольбам матери присоединяются их престарелый отец и жены, решительность молодых людей начинает ослабевать. Между тем на сцене появляется будущий святой Себастьян, чтобы укрепить дух братьев, совершить чудо и воздать хвалу мученической смерти. Его слова, подчеркнутые Э. Ф. двойной карандашной чертой, – это порицание жизни и утверждение смерти: «Ведь от начал мира эта жизнь обманывает наши надежды и не оправдывает наших ожиданий, смеется над нашими планами и ничего не обещает твердо, ибо мы должны понять, что все вокруг призрачно и тщетно». Лучшее решение – уйти из жизни как можно раньше, и два брата, еще больше утвердившиеся в своей вере, были привязаны к столбу и пронзены копьями.
Но эти две смерти всего лишь предвозвестницы смерти Себастьяна. Как лучшие из мучеников, он переживает несколько попыток убить его. Одно из самых известных предсмертий – когда император Диоклетиан велел привязать его к дереву и использовать в качестве мишени для стрельбы из лука: «По приказу императора воины пронзили Себастьяна столькими стрелами, что мученик стал подобен ежу»… (Ага, подумал я, вспомнив о записках Э. Ф., – вот ее галочка на полях.) «Затем, решив, что тот умер, стражники ушли». Эта сцена известна по многочисленным картинам, и я всегда думал – как и Диоклетиановы лучники, – что стрелы и были причиной его смерти. На самом деле святой Себастьян пережил это превращение в ежа, а мученический венец обрел в результате избиения дубинами до смерти, после чего тело его бросили в клоаку. Но художники правильно поступали, что иллюстрировали более ранний фрагмент жития. Я вспомнил слова Э. Ф.: «Один из секретов успеха христианства в том, что нанимать нужно только самых лучших кинематографистов».
Современные мученики исламистского толка в момент своей священной трансформации стараются прихватить с собой как можно больше неверных. Христианские мученики, напротив, так хорошо умели убеждать, что перед смертью успевали обратить уйму людей, побуждая их пролезть без очереди к райским вратам. Так или иначе, я вспомнил реплику Э. Ф. о том, что «такое стремление к смерти почти сладострастно».
Язычники вроде Юлиана Отступника, следуя своей вере, приносили в жертву животных; и хотя это расходование белых быков мы сочтем чрезмерным, они таким образом чтили богов (и привлекали их на свою сторону), отдавая им самое лучшее. Если вам это видится примитивным, то современность может показаться еще более примитивной по сравнению со старой языческой эпохой: веками мы убивали быков не по теологическим причинам, а только чтобы взимать со зрителей плату за допуск к кровавому зрелищу.
Существует ли прогресс цивилизации? Элизабет Финч любила задавать этот вопрос. Разумеется, существует, если речь идет о медицине, точных науках, технологических достижениях. А в плане человечности и морали? А в плане философии? В плане серьезности? В 400 году от Рождества Христова неподалеку от Кёльна, говорила нам Э. Ф., английская принцесса, святая Урсула, и вместе с нею одиннадцать тысяч дев были зверски убиты во имя любви к Богу и надежды на райское блаженство. Во Франции эти мученицы известны как Les onze mille vierges. Без сомнения, число жертв было преувеличено, но тем не менее. Пятнадцать столетий спустя поэт Аполлинер написал порнографический роман под названием Les onze milles verges – одна гласная пропущена, а слово «verge» значит «пенис», – где путем флагелляции, обезглавливания и других садистских сексуальных практик проливается почти столько же крови, сколько пролилось под стенами Кёльна.
У меня начались грезы наяву. Вот я лежу в больнице. Под Рождество. К моей кровати подходит посетительница. Я с удивлением разглядываю ее с ног до головы, от черных ботинок-брогов до укладки из светлых волос, тронутых сединой. Сдается мне, гостья не удивляется, что я здесь. Она разворачивает стул так, чтобы мы смотрели друг на друга в упор. И кладет свою руку рядом с моей.
– Ну как? – спрашивает она бодрым и в то же время насмешливым тоном. – Сплошное разочарование?
Затем, как бывает во сне, она исчезла, и хотя я знал, что она умерла, вопрос ее остался жить. Впрочем, я так и не понял, о чем она спрашивала. О моей жизни? О моей смерти? О смерти в целом? Такова была привычная уловка Э. Ф.: задать мучительно простой вопрос, который ввергнет тебя в пучину мыслей. Если речь шла о моей смерти, то я был разочарован оттого, что не смогу встретить ее с тем же равнодушием, переходящим в презрение, какое продемонстрировали Юлиан Отступник, Монтень и многие другие, о ком я читал, не говоря уже о самой Э. Ф. Что же до затяжного умирания, разочарован я был оттого, что оно виделось мне всего лишь процессом, который нужно претерпеть: боль, избавление от боли, тоска и одиночество, невзирая на профессиональное выражение сочувствия на лицах врачей и сиделок; у меня даже в первом приближении не получилось придумать эффектную предсмертную речь, способную прославить меня в веках, – или на худой конец просто ловкую фразу. А если речь о моей жизни – считать ли ее разочарованием? Да какая теперь разница? Я не пришел ни к каким заключениям, и хотя знатоки танатологии утверждают, что умирающему полезно смириться с тем, как прошла его жизнь, дабы «понять свою собственную историю», я не чувствовал в этом нужды. Король Заброшенных Проектов такой проект даже не начнет. Однако не все мои проекты рухнули. Я воздал должное Элизабет Финч. И если бы, подобно древним, я верил в вещие сны и знамения, то мог бы прийти к выводу, что ее визит был знаком одобрения моих деяний.
