– У отца есть знакомые, специализирующиеся на поиске людей, – говорит Кейси, – но он не отвечает на мои звонки.
Под моей ногой скрипит половица, и разговор в кабинете резко обрывается. Я тихо стучу в дверь и толкаю ее, делая вид, что ни слова не слышала. Нахожу взглядом Льва, надеясь не выдать себя. Я спрошу его об услышанном, но не сейчас. Говорю, что Эмми позавтракала и спрашивает о нем.
– Спасибо, Ло. – Лев бросает взгляд на Фостера. – Вам пора в город.
– Ты готова? – спрашивает тот меня.
Готова.
* * *
Я прослеживаю путь до Мореля на приложении в мобильном, лишь иногда набираясь смелости взглянуть на меняющийся за окном пейзаж. Очистит ли меня вода при крещении от этого страха? При каждом отвоеванном у него взгляде в окно я вижу первые признаки весны. Ее приближение ощущается в свежести воздуха.
Роб…
Из мыслей меня выдергивает голос Фостера:
– Можно тебя кое о чем спросить?
– Смотря о чем.
– Ты помнишь это?
Я поворачиваюсь к нему.
– Помню что?
– Как Лев… воскресил тебя.
Выражение его лица непроницаемо, но в голосе слышится нерешительность. Вопрос этот важен для него, но задать его было непросто. Ответ важен для меня, но вряд ли получится описать те ощущения словами.
– Я лежала в реанимации, в горячечном бреду.
Фостер поднимает бровь.
– Слышал об этом?
– Ты думала, медсестры собираются тебя убить или что-то вроде того?
– Нет. – Думай я так, это бы приносило меньшую боль, чем мои галлюцинации. – Я видела маму… – Она плакала, держа меня за руку. Притом что должна была быть мертва. Постаравшись, я могу отчетливо представить, что лежу в больничной кровати, и как наяву почувствовать то, что испытывала. – Даже после того как мне сказали, что она погибла. А иногда я думала, что нахожусь в лесу.
– В лесу?
Я коротко смеюсь, пусть мне и не смешно. Это я тоже вижу сейчас как наяву: окружающую кровать сочную пышную зелень. Воздух плотный и густой, как летом в лесу, – я ощущаю его на своей коже, в своих легких. И хотя кровать в лесу должна была бы намекать мне на какую-то неправильность происходящего, тогда оно казалось мне совершенно нормальным и объяснимым, в отличие от всего остального.
– В какой-то момент я увидела мужчину в изножье моей кровати, тянущего ко мне руки. После чего мне стали сниться кошмары о нем, поскольку я не знала, кто он и чего хотел, но…
– …это был Лев, – заканчивает за меня Фостер.
– Да. Почему ты об этом спросил?
– Просто интересно, каково это – быть чудом… Ты – легенда. Я услышал о тебе, когда пришел в «Единство».
– Жаль, мне об этом не сказали раньше.
– Да. Знаешь, что говорит Лев?
– Что?
– Кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее…
Я судорожно втягиваю воздух. Не думала, что когда-нибудь услышу эти слова снова. Они выдергивают меня из настоящего и швыряют в прошлое. Я притворяюсь, что все плохое, пережитое мной, осталось далеко позади. Настанет ли время, когда это действительно будет так? Я ощущаю запах железнодорожной станции, ощущаю близость Джереми столь остро, как будто могу дотянуться до него и схватить, удержать. Я закрываю глаза и вижу его там.
– Что эти слова значат?
– Покорность, – отвечает Фостер. – Принять искупление – это отдаться на волю Бога. Нельзя присоединиться к Проекту по эгоистичным причинам, потому что тогда ты не продержишься в нем и дня. От тебя требуется столько, сколько ты сможешь отдать, только если горячо веришь во что-то, что гораздо важнее тебя. – Он делает паузу. – Потому тебе никто и не рассказывал, даже Би. Правда открылась тебе, когда ты оказалась готова к ней.
Я ничего не отвечаю. Не знаю, как сказать Фостеру, что попросила о крещении не ради Бога.
И прекрасно осознаю, на чью волю полагаюсь.
* * *
Сборы в квартире не занимают много времени.
Фостер оттаскивает несколько коробок в джип, поражаясь тому, как мало я нажила за последние годы. Меня это и саму слегка удивляет. Дом отражает очевидную неполноценность человека, жившего в нем и лгавшего себе, чтобы вписаться в его пустоту, являющуюся отражением его собственной. Сейчас я смотрю на него новыми глазами и с облегчением оставляю в прошлом.
Теперь мне понятно, почему так важно все отпустить.
– Готова? – спрашивает Фостер.
Скрестив руки, смотрю в выходящее на улицу окно. Сейчас я уеду, и на этом все закончится.
– Ло?
Но есть еще кое-что, что нужно оставить в прошлом.
– Мне нужно на кладбище.
– Что?
– Родители, – поворачиваюсь я к Фостеру, – хочу отдать дань уважения.
– Конечно, – кивает он, – едем.
– Я должна сделать это одна.
Не хочу, чтобы присутствие Фостера ободрило меня и побудило войти в ворота кладбища. Я хочу доказать, что мне достанет сил сделать это самой, без поддержки.
– Я не знаю…
– Просто встреть меня через час у церкви Святого Андрея Первозванного.
– Мне не положено оставлять тебя одну.
– Да что со мной может случиться?
– Идем, Ло. Все и так на взводе.
– Дай мне сорок пять минут.
Спустя несколько минут Фостер уступает:
– Хорошо.
– Спасибо.
– Сорок пять минут, – повторяет он.
По пути у меня «СВО», возле него я замедляю шаг. Наверху посреди дня горит свет. Ноги чуть сами собой не ведут меня ко входной двери – включилась мышечная память. Помню, как чувствовала в свой первый рабочий день, что теперь предо мной откроются одна дверь за другой. Как же я ошибалась.
Это я тоже оставлю в прошлом.
Дорога до церкви занимает у меня десять минут. Я стою у ворот с тяжелым сердцем. Пэтти в годовщину аварии клала на могилы цветы. Я ждала ее в машине, отказываясь идти вместе с ней. «Это нехорошо для тебя», – говорила она, но переубедить меня ей не удавалось. Потом я вообще перестала с ней ездить. Думала, так случившееся не будет касаться меня, но лишь сильнее связала себя потерями.
Лев прав: я жила пережитым.
Вхожу в ворота.
Я примерно представляю, где находятся надгробия родителей. Сунув руки в карманы, направляюсь в ту сторону. Ботинки мнут то, что осталось от снега.
Иду между рядами надгробий, недовольно кривясь на остатки украшений: искусственную пуансеттию
[35], венки, рождественские гирлянды из лампочек. Эти украшения говорят о заброшенности могил. Тканевые цветы с потрепанными рваными лепестками уже выцвели на солнце. И все же лучше это, чем ничего от меня на надгробиях моих родителей.
