Когда мы изучаем поведение, которое кажется нам странным, его нужно оценивать с учетом исторических особенностей. Еще один конфликт между Кальвином и Перрином касался стиля одежды, в котором один тип платья был пошит с разрезами в покрое – подкладкой наружу. Перрин хотел нарядить солдат в такую форму для смотра лучников, но вмешался Кальвин, назвавший вопрос одежды предметом «высочайших и глубочайших принципов». Возможно, мы начнем понимать, почему Кальвин мог так возмущаться по поводу веяний моды, если вспомним, что именно этот стиль был признан непристойным и запрещен в Аугсбурге, Цюрихе и Берне еще до того, как Кальвин прибыл в Женеву (Collins 1968, 158).
Да, возможно, нам трудно осознать, что стояло на кону за разногласиями по поводу танцев и одежды – но справедливо сказать, что были и другие серьезные угрозы. Если бы «Международная амнистия» с ее современными требованиями существовала в XVI веке, любая религиозная или политическая организация Европы попала бы в «черный список». Ссылка, пытка, казнь – все это были приемлемые формы социального контроля: так наказывали за поведение, которое крайне отклонялось от принятых норм. Мы уже видели, что кальвинизм в какой-то мере поощрял взаимную критику, признавал различие во мнениях и создавал систему сдержек и противовесов, необходимых, чтобы группа могла принимать разумные решения и противостоять разрушению изнутри. Но распри с теми, кто был вне Церкви, вызывали совершенно иную реакцию. Как-то раз на кафедре проповедника в соборе Святого Петра наклеили плакат. Этот плакат расценили как угрозу Церкви – и арестовали некоего Жака Груэ, друга влиятельной семьи Фавров. Груэ под пыткой признался в авторстве, а при обыске в его доме нашли и другие уличающие доказательства. Вот как рассказывает эту историю Коллинз (Collins 1968, 161–162):
Он назвал Кальвина «великим лицемером», желавшим, чтобы его обожали, возжаждавшим принять на себя «достоинство нашего святого отца, папы римского». Моисей, утверждал он, сказал многое и не доказал ничего, а все законы, божественные или людские – просто человеческая прихоть. На полях книги Кальвина о бессмертии Груэ написал: «Все это чушь». Груэ, как говорит Роже, был свободным мыслителем и либералом в современном смысле слова. Он различал нападки на Бога, с которыми городские власти не должны иметь дела, и преступления против общества, которые необходимо обуздать. Как указал Шуази, Кальвин этого различия понять не мог. «Общество покоится на авторитете Бога, и обязанность общества – хранить почитание Бога, признавать Бога верховным правителем, а волю Бога – священным законом».
Груэ был казнен за богохульство и государственную измену. Насколько нам известно, никто из его друзей-вольнодумцев не попытался ему помочь.
Церковь Женевы не имела власти казнить кого-либо, поэтому этот вердикт должны были выносить гражданские власти города. Отсутствие поддержки в адрес Груэ предполагает, что Кальвину не пришлось принимать прямое участие в вынесении решения. Веротерпимость в европейскую историю еще не пришла; возможно, она сама по себе послужила важным фактором в развитии еще более крупных адаптивных социальных организаций. Мы можем сочувствовать Груэ с позиций нашего времени – и по-прежнему понимать все, что случилось, в контексте теории многоуровневого отбора.
Самым позорным делом кальвинизма стала казнь Мигеля Сервета (1511–1553) по обвинению в ереси. Нередко в этом обвиняют Кальвина, но большинство исследователей сходятся во мнении, что он был лишь одним из многих, кто решил на это пойти; в худшем случае он играл роль председателя. Реформаторы сперва принимали Сервета радушно, однако позже он разошелся с ними из-за своих нападок на ключевые догматы христианства. Его сначала принял у себя Эколампадий, а после – Буцер; они вели с ним долгие беседы – но после в гневе с ним порывали. Его книгу «Об ошибках троичности» запретили в Страсбурге и Базеле, а сам Сервет в конечном итоге был вынужден покинуть Рейнскую область и уехать во Францию, где двадцать лет изучал медицину – под видом католика и вымышленным именем «Мишель де Вильнёв» – и зарабатывал на жизнь врачеванием, редактурой и корректурой. Приняв участие в издании «Руководства по географии», труда Птолемея, Сервет внес туда комментарий одного голландского ученого о том, что Палестина была далеко не изобильной землей, полной меда и молока, а пустынной и невозделанной – и этот безобидный поступок позже ему аукнулся.
Скрываясь под маской католика, Сервет продолжал думать и писать. Рвение его не ослабевало; со временем он начал диалог с Кальвином – через своего издателя. И в первом же письме он проявил ту же самую высокомерную заносчивость, которая оттолкнула от него других деятелей Реформации. Кальвин тоже не выбирал выражений и в письме, занявшем девятнадцать страниц, ответил: «В тебе нет ни честности, ни откровенности, подобающих духу свободомыслия… ты смешон и неразумен». Кальвин послал Сервету копию «Наставления». Тот вернул ее с оскорбительными комментариями. Сервет написал Кальвину более тридцати писем, прежде чем тот прекратил отношения. В письме Фарелю Кальвин говорил: «Сервет недавно писал мне, и эти письма дополнили объемный том его бредней… Если я разрешу, он прибудет сюда. Но я не хочу за него ручаться. Если он приедет, а моя власть хоть чего-то стоит, я не допущу, чтобы он уехал живым».
Сервету удалось найти издателя своих «бредней» – и он довольно скоро оказался во французской тюрьме. Его осуждению способствовал женевский издатель, друг Кальвина, а ряд писем Кальвина послужил в качестве улик. Роль самого Кальвина остается неясной. Как бы то ни было, Сервет бежал из заключения и объявился спустя четыре месяца в Женеве, где его опознали и снова бросили в тюрьму. Зачем Сервет приехал в Женеву – неведомо. По одной из теорий, он вошел в заговор с противниками Кальвина с целью ниспровергнуть последнего. В любом случае, в последовавшем судебном разбирательстве Сервет, насколько это было возможно, объединился с могущественными врагами Кальвина, а те, в свою очередь, во время суда увидели возможность напасть на Кальвина на его же территории – в теологии. Разбирательство вращалось вокруг таких богословских вопросов, как догмат о Троице, крещение младенцев и скандальное предположение о том, что Палестина не была землей, где текут молоко и мед. В действительности это была борьба за господствующие высоты в этике – единственной основе, на которой зиждилась власть Кальвина и его Церкви.
Так же как круг лиц, принимающих решение, внутри Церкви Кальвина бывал расширен, когда дело доходило до самых спорных вопросов, решение по делу Сервета было передано в конечном итоге в протестантские церкви за пределами Женевы. Все они осудили Сервета, хотя и не уточнили способа его наказания. Кальвин выступал за менее жестокую казнь, но решение большинства заключалось в том, что Сервет должен быть сожжен заживо. Разумеется, Кальвин сыграл роль в смерти Сервета, но предположение о том, что он единственный несет ответственность за это или навязал свою волю другим, будет на фоне событий того времени большим искажением правды.
Двумя годами позже, в 1555 году, возглавляемая Перрином оппозиция к Церкви переросла в острый спор, приведший к изгнанию Перрина и казни четырех его сторонников. Палач неумело исполнил свою работу и казнил более мучительным образом, чем предполагалось, побудив тем самым Кальвина высказаться о том, что на дополнительные страдания, возможно, была Божья воля. Кальвин не был образцом добродетели, но его нравственные недостатки точно укладываются в контекст теории многоуровневого отбора: они суть проявления социального контроля внутри группы и образа действий в отношении членов других групп.
