Правда художественного вымысла
Я включил иудаизм в эту главу как один из трех примеров, утверждающих – в ретроспективе – очевидность того, что религиозные группы представляют собой адаптивные единицы. Сомневаюсь, будто теории, которые видят в религии либо побочный продукт развития, либо источник выгоды для некоторых в группе за счет других ее членов, могут хотя бы отчасти объяснить факты из истории иудаизма. А вот теория, утверждающая, что религия приносит группе пользу, прекрасно с этим справляется. Теория многоуровневого отбора идеально сочетается и с теорией социальной идентичности, которая началась в попытке понять, почему разум способен на такие зверства, как холокост. Обе теории вынуждают нас признать неудобную правду: мышление в терминах «мы и они» – часть нормальной человеческой психики. Большинство из нас может вести себя нравственно лишь с определенной частью человечества, а в людях, не входящих в эту группу, усматривать просто предметы, полезные либо же бесполезные, – а возможно, что на это способны мы все. Это обобщающее утверждение относится ко всем человеческим группам и никогда не должно применяться как орудие агрессии против сторонников какой-либо одной религии, – скажем, того же иудаизма.
Я завершу свое обсуждение религии евреев в несколько неклассической манере – рассказом о художественном произведении. Великие писатели не пользуются научным методом, но их читают и любят, коль скоро они берут правдивые аккорды, звучащие над границами времен и культур. Таким автором был и Исаак Башевис-Зингер. Его многочисленные романы о жизни евреев в Польше до Второй мировой войны – и в послевоенной Америке – принесли ему в 1978 году Нобелевскую премию по литературе. Зингера в антисемитизме обвинить не может никто, и тем не менее он видел нравственную «вселенную» взаимодействий в группе и по большей части аморальную «вселенную» межгрупповых отношений с такой ясностью и с таким состраданием, что ученым и интеллектуалам стоило бы последовать его примеру. Действие его исторического романа «Раб» (Singer 1962) происходит в Польше XVII века, а само произведение с поразительной точностью совпадает с тем, что я нашел в научной литературе.
Главный герой «Раба» – набожный еврей Иаков, захваченный и угнанный казаками во время очередной устроенной ими резни. Его продают в рабы польскому селянину. В том же набеге убивают жену Иакова и его детей, а почти всю деревню, в которой он жил, уничтожают. Теплые месяцы он одиноко проводит в горах, выпасая хозяйских коров. Годами он прилагает неимоверные усилия, чтобы соблюдать многочисленные законы своей веры, тем самым храня ее, и это отдаляет его от крестьян. Впрочем, он и сам не хочет сближаться с ними: их животные привычки ему отвратительны. В этом мире сильный господствует над слабым и имеет целый выводок незаконнорожденных детей, а отпрыски совершенно открыто желают смерти родителям. В одной из сцен кутежа, за которым он наблюдает поневоле, Иаков размышляет над кажущейся жестокостью его Бога к варварам:
Вскоре вышел посланник – скотник, самый речистый – и заверил Иакова: никто не желает причинить ему вред. Они просто хотят позвать его с собой – выпить, поплясать. Мужик тараторил, запинался, коверкал слова. Дружки его, уже пьяные, буйно смеялись, вопили, точно дикие звери. От веселья они катались по траве, держась за животы, и Иаков знал: на сей раз они не отстанут.
«Хорошо, – наконец произнес он. – Я пойду с вами, но есть ничего не буду».
«Жид, жид! Идем, идем! Хватай его, хватай!»
В Иакова вцепился десяток рук, и его куда-то потащили. Он различил холм, на котором стоял покосившийся и осевший сенной сарай. От толпы исходило жуткое зловоние; запахи пота и мочи смешивались с чем-то смердящим, что не имело и названия, – будто все эти тела заживо гнили. Иакову пришлось зажать нос, а девицы смеялись над ним до слез. Мужики, державшие друг друга за плечи, гоготали, довольно ржали, а то и лаяли, как псы. По дороге кто-то валился наземь, но другие даже не задерживались, чтобы помочь упавшим, а просто переступали через тела и шли дальше. Иаков не понимал; смятение охватило его душу. Как могут дети Адама, созданные по образу Бога, пасть в такие бездны? Эти парни и девки… у них ведь есть отцы и матери, есть мозг, есть сердце. Они ведь не слепые, они могут узреть чудеса Божьи!
Иакова привели на открытый участок с вытоптанной и заблеванной травой. Бочка водки, пустая на три четверти, стояла у почти угасшего костра. Пьяные музыканты били в барабаны, дудели в дудки, кто-то бренчал на лютне со струнами из бычьих жил, кто-то дул в бараний рог, будто наступил Рош-ха-Шана, еврейский новый год. Но для кого звучала вся эта музыка? Для тех, кто уже напитался ядом? Кому хватало сил только на то, чтобы валяться на траве, хрюкать, подобно свиньям, лизать землю и что-то невнятно бормотать лежащим на ней камням? Многие валялись безжизненными тушами. На небе сияла полная луна. Девка, обхватив руками ствол, горько рыдала. Прошел скотник, подбросил в костер веток и едва не завалился туда сам. Почти тут же другой пастух, заросший волосами, будто шерстью, попытался затушить пламя, мочась на огонь. Девки завывали, визжали, орали как кошки. Иаков едва мог дышать. Он уже не раз слышал такие крики, но они всегда повергали его в ужас.
«Да, теперь я увидел это, – сказал он сам себе. – Вот та мерзость, что побудила Бога потребовать пустить под нож целые народы».
Отчасти потому он и негодовал на Господа, будучи мальчишкой. Зачем велеть Моисею уничтожать народы? Какой грех совершили малые дети? Но теперь Иаков видел эту чернь – и понял: есть порок, вытравляемый только огнем. Тысячи лет поклонения идолам выжили в этих дикарях. Сквозь расширенные, налитые кровью глаза на него смотрели они – Ваал, Астарта и Молох (Singer 1962, 56–57).
Как бы то ни было, но Иаков не может не влюбиться в Ванду, дочь хозяина, приходившую в горы каждый день, чтобы подоить коров. Она тоже влюбляется в него – за то, что он был бесконечно более благороден и грамотен, чем люди ее народа. В конце концов они уступают своей страсти, но радость Иакова смешивалась с мукой от совершения тягчайшего греха. Едва успевает начаться их безнадежный роман, Иакова вызволяют из рабства братья по вере: странствующие циркачи рассказали им, где тот находится, за ним приехали в фургоне, полном денег на его выкуп. Человеколюбие единоверцев не удивляет Иакова: «освобождение пленника – священное деяние» (49). Иаков уезжает столь внезапно, что не может даже попрощаться с Вандой, не говоря уж о том, чтобы объяснить своим освободителям, в какое положение попал. И Ванда не узнает правды от своих сородичей: те врут, скрывая шальные деньги. Ей говорят, что Иаков просто пропал – может, его убил кто-то из соседей, недовольный постоянным присутствием еврея.
Иаков возвращается в свою деревню. Она восстанавливается после того самого набега, как не раз восставали в прошлом и она, и другие еврейские общины. Здесь Зингер описывает жизнестойкость и коллективную организацию евреев, позволяющие им достигать совершенства во всем, чего им не запрещали напрямую:
Торговлей в Польше заправляли евреи, и никакие волнения не могли этому помешать. Они торговали даже церковными украшениями – да, это запрещено, ну так и что же? Еврейские купцы отправлялись в Пруссию, Богемию, Австрию и Италию, везли оттуда шелк, бархат, вина, кофе, пряности, драгоценные украшения, оружие – а из Польши вывозили соль, растительное масло, лен, сливочное масло, яйца, рожь, пшеницу, ячмень, мед, сырые кожи. Ни знать, ни крестьяне даже не представляли, чем занимаются евреи. Польские цехи защищали себя всевозможными привилегиями – но товар у еврейских ремесленников стоил меньше, а по качеству часто был лучше. Евреев-кустарей держал чуть ли не каждый помещик. Король запретил евреям открывать аптеки – но аптекарям-неевреям не верил народ. Бывало, докторов-евреев привозили даже из-за границы. Священники, в особенности иезуиты, клеймили медицину неверных со своих кафедр, издавали памфлеты, писали и воеводам, и в Сейм, прося лишить евреев права на медицинскую практику, но стоило кому из духовенства заболеть – и он тут же посылал за евреем (126–127).
