Иакову незамедлительно предоставляют место в общине. Но он несчастен – ведь столь многие братья по вере лишь ограничиваются пустыми ритуалами, нарушая дух веры ради стяжания богатств. Бедный, но грамотный, Иаков – завидный жених, однако ни одна из девушек, с которыми его знакомят, не вызывает ни той страсти, какую вызывала в нем Ванда, ни даже одухотворенности, которую пробуждала та любовь. Подвергая себя великой опасности и терзаясь еще более сильной душевной мукой за «возвращение в Египет», Иаков спешит за Вандой, и они бегут через горы во вновь отстроенную еврейскую общину, для которой они оба чужаки. Ванда хочет принять иудаизм и получает от Иакова наставления, но еврейский закон никогда ей этого не позволит – а выучить язык и обычаи настолько хорошо, чтобы притвориться еврейкой, она не сможет никогда. У них остается только один путь остаться вместе: Ванда притворяется глухонемой.
Новая еврейская община образована на землях недалекого дворянина-католика, изначально пригласившего лишь несколько еврейских семей – вести его дела. Это типичная договоренность: кстати, Иаков свободно говорит по-польски именно потому, что его предки по матери на протяжении многих поколений были распорядителями у польских шляхтичей. Почти мгновенно маленькое еврейское поселение разрастается до размеров городка – и растет на глазах у беспомощно протестующего дворянина. Распорядитель-еврей без зазрения совести и при любой возможности эксплуатирует помещика и его крестьян – но более того, он делает то же самое и с единоверцами, при этом благочестиво исполняя ритуалы. Иаков, искренне набожный человек, против своей воли выдвинут на должность распорядителя – и риск того, что их с Вандой тайна раскроется, возрастает многократно.
Не буду раскрывать драматической концовки этой прекрасной истории. Гений Зингера во всех его романах проявлялся в том, что он бесстрастно, как врач, следил за делами людей – но не переставал сострадать человечеству. В «Рабе» Зингер обращает этот взор на те самые внутри– и межгрупповые взаимодействия, о которых я подробно рассказываю с опорой на научную литературу и которые пытаюсь объяснить в свете эволюции, протекающей на многих уровнях. Художественное произведение не подтверждает научную теорию, но Зингер идеально резюмирует мои тезисы, когда устами Иакова, своего героя, говорит: «Но теперь он хотя бы понял свою религию: суть ее крылась в том, как относиться к единоверцам» (247).
Пример 3: Раннехристианская Церковь
Евреи были одной из многих культур, две тысячи лет назад попавших в объятья Римской империи. Христианство же началось как крошечная иудейская секта и выросло в мощное религиозное древо; кальвинизм – лишь одна из его ветвей. Но возможно проанализировать веру первоначальной христианской Церкви в свете функционализма – как проанализированы предшествовавший ей иудаизм и пришедший позднее кальвинизм? Выдающаяся книга Родни Старка (Stark, 1996) предполагает, что можно. Да, в главе 2 я критиковал предложенную Старком теорию рационального выбора в религии, а сейчас привожу его работу в поддержку моего тезиса – но такова проблема множественности ракурсов исследования предмета, чрезвычайно осложняющая научный процесс.
Независимо от того, что я думаю о теории Старка, его мастерством ученого, работающего с отрывочными данными, я могу только восхищаться. Коснемся, например, такого вопроса, как рост раннехристианской Церкви. В 40 году это была маленькая секта где-то в тысячу человек, а к середине IV века христиан в Римской империи уже было столько, что крещение принял сам император Константин. Это кажется сверхъестественным, но Старк показывает, что истинное чудо здесь – это чудо экспоненциального роста. При условии, что непрестанный приток новых верующих составляет всего лишь 40 % за десятилетие, мы спокойно объясним этот рост, соразмерный развитию самых быстрорастущих современных религий (например, мормонизма). А значит, для того, чтобы объяснить рост раннехристианской Церкви, нет необходимости привлекать необычайные процессы, скажем, те же массовые обращения. Вероятно, нам хватит и нормальных процессов, которые можно наблюдать в современных религиозных движениях.
Один из таких нормальных процессов – рост через уже существующие социальные сети. Вероятность того, что человек обратится в новую веру, намного больше, если в нее уже обратился его друг, родственник или иной партнер по социальной группе. В этом очень «местечковом» смысле обращение в веру может сохранять социальные связи, а не разрушать их, и неважно, сколь значительно секта отделена от общества в более крупном масштабе. Старк использует этот принцип, изложенный им же самим по итогам исследования мунитов в 1960-х годах, чтобы доказать, что раннее христианство больше походило на реформированный иудаизм, возникший в Европе и Америке в XIX веке. Суть принципа такова: в обоих случаях очень многие евреи сочли, что следовать строгим законам иудаизма очень трудно, – а кроме того, у них были мощные стимулы для создания социальных связей с неевреями. Но все же не хотели оставаться без многих благ, связанных с иудейской религией. Реформированный иудаизм явно пытается отделить теологию от этнического фактора и даже заявляет о себе как о религиозном сообществе, открытом для прозелитов, а не как о народе, войти в который можно почти исключительно по факту рождения (Stark 1996, 53–55). Согласно Старку, во времена Римской империи раннее христианство влекло евреев равно так же, как и неевреев, которые восторгались иудейской верой (их было столько, что они даже обрели свое имя – «боящиеся Бога»), но не имели возможности быть признанными полноценными евреями.
Эта линия рассуждений противоречива. Уже первые христиане в Церкви считали, что евреи не выполнили свою миссию – и потому движение христиан стало преимущественно неиудейским. К счастью, Старк не просто предлагает новую сомнительную теорию, а идет дальше и проверяет свои рассуждения на количественных данных о двадцати двух римских городах. Используя данные, в которых зависимой переменной считается дата первого появления христианских церквей, он объясняет впечатляющее расхождение в 67 % через такие независимые переменные, как размер города; положение города на торговых путях между Иерусалимом и Римом; и наличие в каждом городе синагоги к 100 году в качестве меры влиятельности иудаизма. Согласно гипотезе Старка, христианизация положительно коррелирует с иудейским влиянием и отрицательно – с римским. Старк даже решает второстепенное по важности разногласие среди историков религии, показывая, что гностицизм (другое религиозное движение того периода), вероятно, является ответвлением христианства, а не параллельной отраслью иудаизма.
Старк осмысляет раннее христианство в той же манере, в каком теория оледенения позволила Дарвину осмыслить природу долины Куум-Идвал. Прежнее нагромождение необъяснимых фактов внезапно принимает форму, организованную через взаимосвязи, обоснованные теорией. Даже отдельные фрагменты информации, скажем, местоположение христианских церквей в еврейских кварталах и рентные платежи со стороны арендаторов-христиан в пользу евреев-землевладельцев, делают теорию серьезнее, занимая точно отведенные им места и сходясь воедино, будто разные нити в детективной истории. Старк сочетает навыки ученого с искренним уважением к исследователям из различных дисциплин, чья усердная работа дает необходимые ему сведения. И потому едва ли удивительно то, что в религиоведении, где обычно полыхают яростные споры, его книга заслужила такую же похвалу и снискала такое же уважение, как у антропологов – книга Лэнсинга о системе храмов воды на Бали.
