Блага, предоставляемые именно этой Церковью (для родителей), выглядят столь очевидными, что нет нужды их измерять. Однако предположим, что скептик скажет: измерьте эти выгоды. Тогда мы идем на автобусный вокзал в Хьюстоне и отслеживаем первую сотню прибывших корейцев. Пятьдесят из них не имеют ни денег, ни социальных связей. Другие пятьдесят тоже без денег, но связи у них есть, и к Церкви эти связи отношения не имеют. Возможно, их родственники в Корее имеют деловые интересы в Хьюстоне и уже позаботились и о жилье, и о работе. Вся сотня хорошо умеет подсчитывать затраты и прибыли, о чем бы ни шла речь – хоть о материальных нуждах, хоть о привычных духовных ценностях. Пятьдесят корейцев без социальных связей тут же решают присоединиться к Церкви. Так решают поступить и некоторые из второй «полусотни»; оставшиеся пользуются своими социальными связями. Как ученые, мы покорно сравниваем материальное и духовное благополучие тех, кто стал частью Церкви, и тех, кто к ней не присоединился.
Разумеется, такое сравнение некорректно. Если наша сотня корейцев и правда проницательна и умна, тогда те, кто не присоединился к Церкви, преуспеют более, чем те, кто стал ее частью: в конце концов, у них была возможность присоединиться, и они воздержались. Но есть и приемлемое сравнение, просто оно более тонко. Мы должны сравнить материальное и духовное благополучие присоединившихся с мнимым представлением о том, каким бы стало их благополучие, если бы они не присоединились к Церкви. Возможно, задача потребует усилий, даже если мы измеряем разницу между процветанием и нищетой. Вероятно, для сравнения мы можем найти город, принимающий корейских иммигрантов, но без Церкви, столь замечательно «приспособленной» к их нуждам. Может быть, у нас получится измерить благосостояние корейских иммигрантов, прибывших в Хьюстон до того, как там возникла Церковь. Или мы можем положиться на то, что некоторые иммигранты в Хьюстоне об этой Церкви даже не слышали. Для того чтобы верно сравнить те случаи, когда люди разумно совершают выбор с учетом нескольких ограничивающих факторов, требуется осторожность – особенно если многие из этих ограничений исследователю неизвестны.
На первый взгляд, я проанализировал Корейскую Церковь в Хьюстоне, словно расчетливый экономист, которого волнует лишь итоговая сумма в графе «максимизация полезности». Однако мой анализ совершенно с другой планеты. Он не имеет ничего общего с экономическим подходом к религии в ее современной форме. Вся проблема – лишь в теории рационального выбора: она прекрасно предсказывает последствия максимизации общей полезности в широком плане, но оказывается слабой, когда нужно предсказать конкретное содержание полезности. «Запитайте» теорию рационального выбора от материальных выгод и нескольких привычных духовных ценностей, и она сама придет к тем выводам, какие вывел я. «Подключите» другие виды пользы – и выводы будут иными. Возвращаясь к сравнению с кораблями, с которого я начал главу 2, скажу, что теория рационального выбора похожа на мощный флот эсминцев, утративших верный курс. Чтобы вернуть этот флот под контроль, нам нужно знать кое-что о специфическом содержании общественной полезности. Именно здесь, где потерпела неудачу теория рационального выбора, эволюционная теория может достичь успеха.
Чего хотят люди
Если кто-то заявляет о том, будто способен предсказать, чего хотят люди – иными словами, ту самую полезность, которую хотят максимально увеличить экономисты, – это может показаться дерзким и даже оскорбительным. Люди хотят решать сами, чего они хотят, а не выслушивать указания от кого бы то ни было! Некоторые очень общие принципы можно установить, не попирая этот ярко выраженный инстинкт свободы воли, который, как мне кажется, восходит к тем временам, когда мы были охотниками-собирателями. Давайте начнем с фантазии приверженцев адаптационизма о биологическом виде, ставшем совершенным благодаря естественному отбору. Каждый выбор, сделанный особью этого вида – в сравнении с другими вариантами выбора – усиливает приспособленность. Не имеет значения, эволюционировал ли вид посредством группового или индивидуального отбора. В первом случае индивиды делают безошибочный выбор, повышая приспособленность всей группы, а во втором – свою относительную приспособленность в границах группы. Важный момент: каждый выбор можно объяснить в терминах «твердой» валюты выживания и воспроизводства, получивших надлежащее определение. «Мягкий» внутренний мир духовных затрат и приобретений можно проигнорировать.
Отношение между «мягким» и «твердым» в этом примере – «внутренний» мир, управляемый психическими силами, и «внешний» мир, подчиненный императиву выживания и воспроизводства, – идентично различию между «проксимальным» и «ультимальным» в эволюционной теории, рассмотренной в главе 2 (см. также часть 2 в издании: Sober and Wilson 1998). Особи нашего вымышленного вида обладают внутренним психологическим миром, определяющим их поведение в непосредственном смысле, но этот мир столь точно спроектирован естественным отбором, что стоит лишь выжить и воспроизвести себе подобных во внешнем мире – и этого хватит, чтобы предсказать «поведенческий отклик» мира внутреннего. Например, предположим, что индивиды лучше выживают в группах, нежели поодиночке, и мы легко можем определить это в наблюдении или эксперименте. Естественный отбор наделил индивидов психологическим механизмом, понуждающим их вступать в группы, и при этом они испытывают теплое чувство сопричастия. Мы не можем сказать: «Индивид вступает в группу, потому что в ней он лучше выживает и потому что он испытывает теплое чувство сопричастия», – так, будто бы эти два вида выгоды сходны и их можно просто объединить. В терминах проксимального объяснения индивид вступает в группу из-за теплого чувства сопричастия, тогда как в терминах ультимального объяснения – лишь потому, что повышает свои шансы на выживание. Различие двух объяснений, проксимального и ультимального – одно из самых глубинных среди тех, какие можно провести в рамках эволюционной теории, и о нем нельзя забывать в рассуждениях о религии.
Тот факт, что поведение индивида в нашем вымышленном виде можно предсказать без обращения к его внутреннему миру, является огромным благом: изучать внутренний мир очень трудно – хотя, конечно, от этого он не теряет важности и не становится неинтересным. Несомненно, внутренний мир, работающий должным образом, очень важен, ведь без него индивиды не смогли бы вести себя адаптивно. Дайте животному препарат, устраняющий теплое чувство общности, и оно будет скитаться в одиночестве, пока не попадет в пасть к хищнику. Биологи десятилетиями развлекались, занимаясь удивительными анатомическими, психическими и молекулярными механизмами, позволяющими организмам выживать и размножаться. Проксимальные психологические механизмы стоит изучать с тем же интересом и чувством изумления. Как можно называть их скучными лишь потому, что они работают хорошо? Более того, в той самой мере, в какой реальные биологические виды отличаются от нашего вымышленного, внутренний мир психологических механизмов не будет работать идеально – и его нужно понять, чтобы предсказывать неадаптивное поведение. Когда приверженцы теории рационального выбора говорят о «мягких» духовных благах, не приносящих «твердой» материальной пользы, они неявно предполагают, что люди в окружающей среде ведут себя неадаптивно.
