В 1960-х годах, когда наука отказалась от концепции группового отбора, полагали, что эволюция происходит исключительно благодаря мутациям. Но с того времени становилось все более очевидным, что эволюция может идти и другим путем: социальные группы обретали такую тесную функциональную цельность, что их с полным на то правом можно было назвать высокоразвитыми организмами. Одним из первых эту радикально новую теорию предложила Линн Маргулис (Margulis 1970), заявившая, что эукариоты – все организмы, кроме бактерий, – по сути, являются симбиотическими сообществами бактерий, некогда, в отдаленном прошлом, ведущих более автономное существование. Сейчас представляется весьма вероятным, что подобные переходы от групп организмов к группам-организмам случались на протяжении всей истории мира, да и сама жизнь зародилась в виде социальных групп, проявляющих себя во взаимодействии молекулярных реакций (Maynard Smith and Szathmary 1995; Michod 1999а).
Ирония этих открытий восхитительна. Размышление о социальных группах как об организмах вышло из моды на тридцать пять лет, а сейчас оказывается, что организмы сами по себе являются такими группами! Более того, каждый эволюционный переход требует группового отбора, как и предполагал Дарвин. Например, бактериальную клетку можно рассмотреть как социальную группу генов, координирующих свою деятельность для общего их блага. Впрочем, эту группу могут эксплуатировать гены, которым ресурсы клетки нужны для самовоспроизводства, а не для того, чтобы совершать вклад в жизнедеятельность клетки. Такие «эгоистичные гены» могли бы поживать лучше, нежели «добропорядочные гены» той же самой клетки, но вот клеткам с «эгоистичными генами» пришлось бы намного хуже, чем клеткам с «добропорядочными». В качестве небольшого отступления оговорюсь, что мое использование термина «эгоистичный ген» в предыдущем предложении не соответствует тому, что имеет в виду Докинз в своей теории эгоистичного гена (Dawkins 1976). Я указываю на гены, которые выгадывают за счет других генов их общей клетки, тогда как в теории Докинза ген классифицируется как эгоистичный, если в процессе эволюции он вытесняет любой другой ген из общей популяции (налицо ошибка усреднения)
[10]. В любом случае проблема генов – «добропорядочные» против «эгоистичных» – идентична проблеме «крикуны против молчунов» в птичьих стаях и проблеме «нравственные против безнравственных» в человеческих племенах, – проблеме, которая и привела Дарвина к его теории группового отбора.
Рассмотрение отдельных организмов как в высшей степени цельных социальных групп значительно расширило масштаб и важность теории многоуровневого отбора. Как заметил однажды в лекции Роберт Триверс, ученые, заинтересованные в исследовании эволюции социального поведения, всегда осознавали необходимость в понимании генетики. Но кто мог догадаться тридцать лет назад, что генетикам потребуется понимать эволюцию социального поведения? Есть и иная польза: возможно, понимание механизмов, которые позволяют организмам становиться столь сплоченными, поможет увидеть в социальных группах аналогичные механизмы, ранее выпадавшие из поля внимания исследователей. В частности, социобиологи давно уже увлечены, а может, даже и околдованы проблемой объяснения альтруистических черт, позволяющих группам получать пользу за счет огромных затрат со стороны индивида. И, как мы уже видели, групповой отбор может порождать альтруистические черты, но он должен быть исключительно силен, чтобы противостоять сильным селективным недостаткам альтруизма внутри групп. А как же «эгоистичный ген», который скорее будет реплицироваться, нежели вносить вклад в общее благо клетки? Эту проблему можно решить. Гены объединяются в хромосому – и она реплицируется уже как единое целое. Устраняя возможность репликации для каждого гена клетки в отдельности, хромосомы сосредотачивают процесс естественного отбора на уровне взаимодействия клеток, искусно решая фундаментальную проблему социальной жизни. И вовсе не кажется, что гены, ответственные за эволюцию самой хромосомы, приносят себя в жертву. Напротив, такое чувство, что они служат на благо группы, частью которой и являются, и не особенно много при этом теряют.
А еще кажется, что на уровне индивидов отмеченную нами фундаментальную проблему лучше решает не альтруистическое самопожертвование, а социальный контроль. В стремлении обозначить взаимодействия, связанные с генами и развитием, мы заимствовали из сферы социального контроля целый словарь: «надзирающие» гены, «парламенты» генов, «правила справедливости»… Законы генетики и эволюции, изначально связанные лишь с общими схемами функционирования организмов, со временем обрели жутковатое сходство с иным значением слова «закон» – общественный договор, исполняемый под угрозой наказания
[11].
То, что работает для индивидов, может работать и для групп. Но социобиологи, желая объяснить альтруистическое самопожертвование, предпочитали уклоняться от поисков ответа на даже более важный вопрос: должны ли индивиды, служа на благо группы, проявлять явный альтруизм? И если нет, тогда групповой отбор может способствовать появлению механизмов, организующих группы в адаптивные единицы без того, чтобы отбор, идущий внутри групп, сильно противодействовал этим механизмам.
А почему я сказал о «явном» альтруизме? Просто стоит лишь пристально рассмотреть механизмы социального контроля, и мы поймем, что они отличаются от альтруизма лишь по степени, но не по характеру. Для примера вернемся вновь к нашим птицам и предположим, будто мы установили, что крик, предупреждающий об опасности, ставит в опасность дозорного, но при этом помогает остальным членам стаи выжить за его счет. Если крик совершался добровольно, то такое действие мы можем назвать альтруистическим, со всеми коннотациями самопожертвования. И вдруг оказывается, что крик все же не был добровольным! Просто дозорных, которые уклонялись от него, жестоко наказывали другие птицы! Теперь крик никак не назвать альтруистическим, а нам теперь придется объяснять, как развилось наказывающее поведение, из-за которого крик при появлении хищника стал проявлением эгоизма. «Птицы-каратели» заставляют «дозорных» тревожно кричать, и это помогает всем в стае, в том числе и тем, кто никого не наказывает. Мы не решили проблему альтруизма: у нас просто сменилось поведение – с тревожных криков на наказание. Экономисты называют это «проблемой общественного блага второго порядка»: понуждение кого-либо к совершению действий, направленных на достижение общественного блага, само есть общественное благо (Heckathorn 1990, 1993). И в то же время существует важная разница между двумя видами альтруизма: «крикун» может потерять намного больше, чем те, кто понуждает его кричать! Социальный контроль можно рассмотреть как форму «низкозатратного» альтруизма, возникающего в ходе эволюции особей для содействия таким их поступкам, которые – при условии их добровольного исполнения – могли бы с полным правом считаться «высокозатратным» альтруизмом. Мы с Эллиотом Собером называем такое положение «усилением альтруизма» (англ. the amplification of altruism; Sober and Wilson 1998, гл. 4). Обобщая изложенное, можно сказать, что механизмы социального контроля не ставят под сомнение истинность утверждения, согласно которому адаптация на групповом уровне требует соответствующего ей процесса группового отбора. Напротив, эти механизмы частично облегчают достижение компромисса между благом группы и самопожертвованием индивида, позволяя межгрупповому отбору действовать без особого сопротивления со стороны отбора, идущего в границах групп.
