Теперь, представляя себе социальное окружение, мы можем попытаться точнее предсказать адаптивные свойства раннехристианской Церкви. Нужно выделить по меньшей мере четыре категории чужаков: иудейский истеблишмент, представлявший наибольшую угрозу; более далекая, но все же грозная Римская империя; евреи, которые могли обратиться в новую веру; и вероятные неофиты-неевреи. Чтобы выжить и преуспеть, раннехристианская Церковь должна была выработать механизмы, благодаря которым все, кто в нее входил, могли изолироваться от внешнего мира; механизмы, которые бы мотивировали поведение всех христиан, насколько это возможно; механизмы, способные управлять поведением христиан по отношению друг к другу; а также механизмы, призванные указывать, как христианам вести себя с четырьмя категориями чужаков. В теории правила, регламентирующие прощение, по всей вероятности, должны быть разными для каждого вида этих отношений.
Четыре Евангелия представлены нам как историческое повествование о жизни Иисуса. Обширные религиоведческие исследования установили, что Евангелия были написаны в период от тридцати пяти до ста лет после его смерти. Различия между четырьмя Евангелиями иногда объясняют просто – как затухание памяти о событиях и ее последующее декорирование. И в этом случае наиболее ранний рассказ (Евангелие от Марка) должен был бы оказаться самым точным, а последний (Евангелие от Иоанна) – самым искаженным. Пейджелс и многие ее коллеги отвергают такую трактовку и принимают другую, основанную на представлении о пользе. По ее мнению, все четыре Евангелия работают как практические руководства, позволяющие местным религиозным общинам действовать в качестве адаптивных единиц. Эти инструкции закодированы в форме исторических повествований, что заставляет усомниться в точности всех четырех Евангелий как реальных исторических хроник. Повествования задуманы с целью мотивировать поведение и допускают пропуски, искажения и приукрашивание фактов, когда это необходимо. Четыре Евангелия отличаются друг от друга не потому, что их написание разнесено во времени, а потому, что были предназначены для нужд различных христианских церквей, возникших по всей Римской империи. Они – «палеонтологическая летопись» культурной адаптации в подробнейшем масштабе. Точно так же, как популяции гуппи, обитавших в низовьях и верховьях реки, эволюционировали по-разному в зависимости от присутствия и отсутствия хищников, так и наставления, изложенные в четырех Евангелиях, создавались различным образом – как отклик на разницу в социальных условиях, в которых жили ранние христианские общины.
Давайте посмотрим на то, как истории, включая жизнь Иисуса и рассказанные им притчи, составляют свод правил «если – то», регламентирующих и прощение, и многие другие формы поведения. Первое требование к трансформации группы в адаптивную единицу – определить группу и изолировать ее от остального общества так, чтобы поступки, совершаемые внутри группы и вне ее, могли управляться по-разному. Разумеется, любой, кто знаком с Евангелиями знает, что Иисус требовал абсолютной приверженности, превосходящей не только верность к оставленной религии, но и привязанность к ближайшим родственникам. В качестве одного из многих примеров рассмотрим хорошо известную притчу о талантах, изложенную у Луки (Лк 19:12–27). Иисус рассказывает историю о знатном человеке, который отправился в дальние страны, «чтобы получить себе царство и возвратиться». Те, кто посещал воскресную школу или изучал Библию, знают все о мудрых и глупых слугах, которым хозяин доверил свои богатства на время отлучки. Но можно упустить из виду то, что по возвращении знатный человек требует предать смерти тех, кто в его отсутствие был неверен: «…врагов же моих тех, которые не хотели, чтобы я царствовал над ними, приведите сюда и избейте предо мною». Эта сторона христианства – полная противоположность прощению, и она должна быть таковой, чтобы христианская религия могла исполнить свое основное предназначение. Прежде чем сможет появиться группа ревностных приверженцев, необходимо осознать ужасные последствия выхода из нее.
Другое требование заключается в мотивировании поведения тех, кто входит в группу. Борьба за собственную жизнь мотивирует намного сильнее, чем за место в автобусе. Участие в окончательной космической битве добра против зла мотивирует сильнее, чем борьба за собственную жизнь. Евангелия, призывая к должному поведению, не останавливаются ни перед чем – как это может делать только система религиозных верований. По мнению Пейджелс, ессеи и христиане были известны своей склонностью представлять собственные конфликты как борьбу между Богом и сатаной. Влияние этого верования на поведение ярко иллюстрирует правдивая история Иустина, молодого человека, который примерно в 140 году прибыл из Малой Азии в Рим, чтобы утолить свой страстный интерес к философии. В один из дней он с друзьями пришел в амфитеатр смотреть зрелищные гладиаторские бои. Дальше историю продолжает Пейджелс:
Иустин был поражен, увидев посреди этого жестокого развлечения группу преступников, выведенных на растерзание диким зверям. Безмятежная смелость, с которой они встречали свою бесчеловечную казнь, поразила его, особенно когда он узнал, что это были неграмотные христиане, которых римский сенатор Тацит назвал «родом людей, ненавидимых за их мерзости», и чей учитель, Христос, сам «был предан смертной казни прокуратором Понтием Пилатом» примерно век тому назад. Иустин был потрясен до глубины души: он видел группу необразованных людей, на деле достигших того, что Платон и Зенон считали величайшим делом философа – невозмутимого принятия смерти. И вся бравада гладиаторов могла стать всего лишь пародией на этот подвиг. Иустин осознал, что узрел нечто, совершенно превосходившее природу, некое чудо, будто бы этих людей питал великий, но неведомый источник силы.
Иустин был бы еще более удивлен, узнай он, что эти христиане смотрели на себя не как на философов, а как на участников космической битвы, как на воителей Божьих, идущих против сатаны. Как позже узнал Иустин, их поразительная непоколебимость проистекала из уверенности в том, что их собственные муки и смерть поистине приближали победу Бога над силами зла, воплощенными и в римских магистратах, которые вынесли им приговор, и в свидетелях, таких, каким был в то мгновение сам Иустин (Pagels 1995, 115).
Лицезрение смерти христиан, принимаемой с таким самообладанием, подвигло искреннего юношу стать христианином и в прямом смысле слова устремиться к смерти мученика. Да, пример Иустина – это крайность, но в целом можно без особых сомнений сказать, что гонения часто облегчают вербовку новых членов секты, обеспечивая ей своего рода честную рекламу (напр., квакерство; Ingle 1994). То, что верующие сохраняют свои убеждения в сколь угодно жестоких гонениях, доказывает, что в своей религии они обретают нечто более драгоценное. А значит, есть смысл присоединиться к преследуемой секте, а потом всеми силами стремиться окончить гонения – и получить все выгоды без затрат. В любом случае такая чрезвычайная мотивация не всегда оборачивается прощением. Сатана и те, кто с ним в союзе, не прощаются. Христиане, разорванные на части дикими зверьми, не простили своих врагов – они, скорее, выступили против них с несокрушимой храбростью, которая в их беспомощном положении обрела форму хладнокровного принятия смерти. В более выгодном положении, когда христиане представляли себя воинами в решающей битве между Богом и сатаной, этот же оценочный подход выражался в постоянном осуждении врагов на вечные муки. Для такой ситуации в христианстве не находится никакого прощения.
