Примечательно, что авторы Евангелий столь вольно вносили изменения в свою самую священную историю, адаптируя ее к своим особым потребностям. Когда дело доходит до изменения священного повествования, кажется, будто священного ничего и нет – по крайней мере, на ранних стадиях развития религии. Другой примечательный факт заключается в том, что четыре Евангелия могли быть сведены в единый корпус текстов, несмотря на значительные противоречия в них. Даже ребенок, приступающий к чтению Нового Завета с чистым взором, должен поинтересоваться, почему Иисус, согласно одной из версий, успешно проповедовал в родном Назарете, а согласно другой, едва ли не был сброшен там со скалы. Отводя логику и историческую точность на второй план, религиозные верования стремятся использовать священные символы для утилитарных целей настолько сильно, что в этом должен быть смысл. Несмотря на внутренние противоречия, Новый Завет дает нам арсенал священных символов, которые можно избирательно применять, в зависимости от особенностей ситуации. В качестве примера Пейджелс (Pagels 99) отмечает, что Евангелие от Иоанна, чья секта наиболее ожесточенно противостояла своей социальной среде, с тех давних пор стало источником вдохновения и утешения для христианских церквей, ведущих борьбу за существование.
Кроме того, сам успех христианской Церкви может ограничивать эволюционную гибкость, характерную для нее на начальных стадиях. Как только Новый Завет стал каноном, адаптироваться к будущей среде он мог только одним способом: выбрав какой-либо символ из своего неизменного арсенала. Сделать из римлян главных виновников смерти Иисуса было невозможно – даже если это имело смысл после того, как они стали главным врагом Церкви. К тому же не исключено, что Новый Завет способствовал ненависти христиан к евреям еще долго, очень долго после того, как эта ненависть перестала быть адаптивной. Иными словами, до той степени, до какой христианские системы верований не приспособлены к своим настоящим условиям, они могут стать причиной появления неуместных моделей прощения и неудач в попытках прощать.
Путешествие пилигрима
Цель этой главы – постичь с точки зрения многоуровневой эволюции идею прощения, часто воспринимаемую как отличительный признак христианской религии. Размышление о церквях как об организмах побуждает нас рассмотреть адаптивную сложность, а в случае прощения – выйти за пределы простого указания подставить другую щеку. Я начал с того, что описал феномен прощения как часть совокупности черт, широко распространенной в животном царстве, поскольку оно адаптивно и не требует особо серьезных умственных способностей. Вовсе не оттесняя на второй план саму концепцию культуры, эта врожденная психологическая особенность предлагает «музыкальные инструменты» или «строительные блоки», из которых можно создать бесчисленные культурные «симфонии» или «структуры». Чем больше становятся человеческие общества, тем сильнее нужна культура – для адаптивного регулирования и координации человеческого поведения. Первые общественные институты, которые возникают, когда человеческие общества выходят за границы групп охотников-собирателей, призваны решать конфликты – скажем, как «вождь в леопардовой шкуре» у нуэров, – и без них общество почти наверняка разбилось бы на меньшие единицы. Более того, эти институты склонны приобретать религиозный характер в том смысле, в каком его указывал Дюркгейм, иными словами, получая свою власть из представлений о священном. Религия, подобная христианству, должна давать своим последователям почти всю культуру, что крайне трудно, если учесть все, без чего нельзя ни определить группу, ни замотивировать тех, кто в нее входит, ни установить их отношения друг с другом и с многочисленными категориями чужаков. Христианская религия не только отвечает на эти вызовы, но и даже подстраивается под особые требования местной среды. Это чудо культурной адаптации стало возможным преимущественно благодаря убедительным историям, слегка замаскированным под исторические повествования.
К сожалению, то, относимся ли мы к христианской религии как к чуду, зависит от нашей позиции. Верующий может воспринимать ее чудом по иным причинам, нежели я. Неверующий может смеяться над ней по тем же причинам, по каким я называю ее чудом. Давайте попробуем шаг за шагом разобраться с этими затруднениями, вызываемыми разницей в восприятии.
Во-первых, нам стоит признать, что мы все же сумели удовлетворительно описать христианское прощение как сложную адаптацию, проявляющую себя в самых разных контекстах. Чуткость к ситуации – вот ключ для понимания природы христианского прощения. Стоит пренебречь обстановкой – и смысл превратится в бессмыслицу. Как могут христиане проповедовать прощение, когда сами то и дело осуждают поведение других? Как они могут проповедовать следование Золотому правилу этики, когда сами ведут войны? Должен ли настоящий христианин прощать того, кто совершил ужасное преступление и остался безнаказанным? Одной из форм ада для меня бы стала вечность в запертой комнате с людьми, которые снова и снова, будто бы в первый раз, твердят эти фразы. Эти реплики выставляют религию глупой – когда на самом деле глуп тот, кто их произносит, поскольку он не может ухватить всю сложность, которую должна иметь религия, чтобы служить своим последователям. Большая часть того, что написано о религии, устаревает в тот же миг, как только мы отдаем должное ее сложной адаптивной природе.
Впрочем, сказав об этом, мы все же должны признать, что экзальтированные представления о христианстве также необходимо поумерить. Христианство, да и другие религии, не оправдывают ожиданий, если испытать их по наивысшему стандарту всеобщего братства. Они всего лишь повышают приспособленность групп к местным условиям жизни. Когда религии поднимают людей из бедности и отчаяния, они заслуживают нашего высочайшего восхищения. Когда они становятся движущими силами захвата и агрессии, верующие их по-прежнему прославляют – но люди со стороны, видящие, что агрессоры являются частью более крупной группы, могут по праву осудить религии за аморальность. Возможно, ко всеобщему братству можно прийти через религию или другую социальную организацию, но это остается вопросом будущего.
Для меня провал религии в достижении состояния всеобщего братства сродни неспособности птиц преодолевать звуковой барьер. Представьте, что вы нашли птицу с подбитым крылом. Вылечите его – и птица сможет летать быстрее. А теперь представьте себе, что вы нашли совершенно здоровую птицу. Благодаря естественному отбору она прекрасно сложена и способна мчаться по небу со скоростью в сто двенадцать километров в час. Однако вы хотите помочь ей летать быстрее. В этом случае ваша задача намного сложнее, чем лечение подбитого крыла. Вам придется совершить дизайнерский прорыв, исправив упущения естественного отбора. Вероятно, такой прорыв и возможен, но умений и знаний для него нужно больше, чем для лечения сломанного крыла.
Способность группы действовать адаптивно, как полет у птиц – это замечательная и сложная адаптация. Она замечательна в масштабе групп, где каждый знает каждого, и даже еще более замечательна в масштабе крупных современных обществ. Когда мы критикуем религию или другую социальную систему за неспособность действовать лучше или расширять охват своей морали, в глубине души мы часто допускаем, что эта проблема – как сломанное крыло – имеет легкое решение. Вот относились бы христиане к прощению не так лицемерно – и было бы все прекрасно в христианском обществе! Я предполагаю, что такая манера мышления, при всех ее благих намерениях, неверна и в конечном итоге ничего не дает. Возможно, для того чтобы повысить приспособленность общества, придется оценить уже имеющуюся адаптивную сложность, и точка зрения эволюционистов может внести вклад в понимание этого факта.
