Я ничего не говорил адмиралу, но кто-то сказал. Во время большого парада на борту он узнал, что друг, семейный поверенный, предал его. Он так разволновался, что поступил, как никогда бы не поступил в здравом рассудке, — сошел на берег в треуголке и вызолоченном мундире, чтобы поймать преступника. Он дал телеграмму в полицию, вот почему инспектор бродил возле «Зеленого человека». Лейтенант Рук последовал за ним на берег. Он подозревал, что в семье какая-то беда, и отчасти надеялся, что сумеет помочь и оправдаться. Поэтому он вел себя так нерешительно. Что же до того, почему он обнажил шпагу, тут дело в воображении. Он, романтик, бредивший шпагами, бежавший на море, оказался на службе, где ему разрешают носить шпагу примерно раз в три года. Он думал, что он один на дюнах, где он играл в детстве. Если вы не понимаете, что он делал, я могу только сказать, как Стивенсон: «Вы никогда не будете пиратом». И никогда не будете поэтом, и никогда не были мальчишкой.
— Я не была, — серьезно сказала Оливия, — но, кажется, понимаю.
— Почти каждый мужчина, — продолжал священник в раздумье, — играет с любой вещью, похожей на саблю или кинжал, даже с перочинным ножом. Вот почему мне показалось очень странным, что юрист этого не делал.
— О чем вы? — спросил Бернс. — Чего он не делал?
— Неужели вы не заметили? — отвечал отец Браун. — Там, в конторе, он играл с ручкой, а не с перочинным ножом, хотя у него красивый блестящий нож в форме стилета. Ручки пыльные и запачканы чернилами, а нож только что вычищен. Но он с ним не играл. Есть пределы и для иронии.
Инспектор помолчал и сказал, словно просыпаясь от глубокого сна:
— Я не знаю, на каком я свете, и не знаю, добрались ли вы до конца, но я не добрался до начала. Откуда у вас улики против юриста? Что навело вас на этот след?
Отец Браун рассмеялся коротко и невесело.
— Убийца сделал промах в самом начале, — сказал он. — Не пойму, почему этого не заметили. Когда вы сообщили о смерти, предполагалось, что никто ничего не знает, кроме одного, — адмирала ждут домой. Когда вы сказали, что он утонул, я спросил, когда это случилось, а Дайк спросил, где нашли тело.
Он остановился, чтобы выбить трубку, и продолжал, размышляя:
— Когда вам говорят о моряке, что он утонул, естественно предположить, что утонул он в море. Во всяком случае, следует допустить такую возможность. Если его смыло за борт, или он пошел ко дну с кораблем, или «предал глубинам» свое тело, никто не ждет, что тело его отыщут. Дайк спросил, где нашли тело, и я понял, что он это знает. Ведь он и положил тело в пруд. Никто, кроме убийцы, не подумал бы о такой нелепице, что моряк утонул в пруду, в сотне ярдов от моря. Вот почему я позеленел не хуже Зеленого человека. Никак не могу привыкнуть, что сижу рядом с убийцей. Я выразил это в иносказании, но иносказание что-то значит. Я сказал, что тело покрыто тиной, но это могли быть и морские водоросли.
К счастью, трагедия не может убить комедию. Единственный действующий компаньон фирмы «Уиллис, Хардман и Дайк» пустил себе пулю в лоб, когда инспектор пришел арестовать его, а в это время Оливия и Роджер на вечернем берегу окликали друг друга, как окликали в детстве.
Преследование Синего человека
[161]Солнечным днем по приморскому променаду уныло шагал человек, носящий унылую фамилию Магглтон. Меж его бровей пролегла беспокойная складка, и музыканты на пляже тщетно глядели на прохожего в ожидании овации. Лица Пьеро, белые, как всплывшие брюхом вверх рыбины, не поднимали ему настроение; фальшивые негры, серые от размазанной сажи, не внушали радостных мыслей. Он казался натурой грустной и разочарованной. Все в нем, помимо наморщенного лба, переходящего в лысину, было либо осунувшимся, либо запавшим, что еще более подчеркивали агрессивно торчащие армейские усы. Они выглядели накладными и, возможно, впрямь были накладными, а если не накладными, то вынужденными, как если бы он отрастил их в спешке, усилием воли.
Мистер Магглтон носил усы, потому что был частным сыщиком, а тень на его челе лежала из-за катастрофического профессионального провала, а вовсе не из-за удручающей фамилии
[162]. Ею он по-своему гордился, ибо происходил из бедной, но достойной нонконформистской семьи, возводящей себя по боковой линии к основателю секты магглтонианцев — единственному человеку, посмевшему войти в историю с такой фамилией
[163].
Причина его досады (по крайней мере, так говорил себе сам Магглтон) была следующая: почти что на его глазах жестоко убили знаменитого миллионера, которого он подрядился охранять за пять фунтов в неделю. Так что можно понять, отчего даже песенка «Спляшем, крошка, да-да-дам» не пробуждала в нем радость жизни.
Впрочем, надо сказать, что на пляже был и другой человек, который поддержал бы и его убийственные мысли, и магглтонианскую традицию. Приморские курорты влекут к себе не только Пьеро, взывающих к влюбленному сердцу, но и проповедников — особенно мрачных обличителей людского порока. Одного такого престарелого витию Магглтон не смог бы не заметить при всем желании — так пронзительно тот выкрикивал пророчества, перекрывая даже банджо и кастаньеты. То был долговязый старик в рыбачьем свитере и с очень длинными отвислыми бакенбардами, какие носили сельские щеголи в середине Викторианской эпохи. Все шарлатаны на берегу раскладывают перед собой что-нибудь, словно на продажу; старик разложил прогнившую рыбачью сеть — вернее, расстелил, будто ковер для королевы. Иногда, впрочем, он принимался яростно вращать ее над головой, словно римский ретиарий
[164], готовый пронзить соперника трезубцем. Старик, вероятно, тоже бы кого-нибудь пронзил, имейся у него трезубец. Все его проповеди были о карах небесных. На слушателей изливались бесконечные угрозы телу и душе. Настроения его были настолько близки настроению мистера Магглтона, что, казалось, безумный палач вещает перед толпой убийц. Мальчишки называли его Старым Жупелом, но он отличался и другими странностями, помимо богословских. В частности, он забирался на металлические балки под пирсом и водил сетью в море, утверждая, что кормится рыбной ловлей, хотя никто не видел, чтобы он хоть раз что-то вытащил. Прохожие нередко вздрагивали, заслышав над собой его голос, гремящий, как из тучи, хотя на самом деле слова доносились из-под пирса, где старый одержимец сидел на балках, и его фантастические бакенбарды свисали, будто серые водоросли.
И тем не менее сыщик легче нашел бы общий язык со Старым Жупелом, чем с другим пастырем, к которому направлялся. Касательно этой второй и более важной встречи следует объяснить, что Магглтон, став свидетелем убийства, честно выложил карты на стол. Он рассказал все полицейским и единственному доступному представителю убитого миллионера, Брэма Брюса, — его щеголеватому секретарю мистеру Антони Тейлору. Инспектор выслушал рассказ сочувственнее, чем секретарь, но итогом этого сочувствия стал совет, какой Магглтон менее всего ожидал услышать от полицейского. Инспектор, немного подумав, порекомендовал ему обратиться к талантливому сыщику-любителю, который сейчас остановился в городке. Мистер Магглтон читал отчеты и романы о Великом детективе, который сидит у себя в библиотеке, как паук, раскинув по всему миру паутину дедуктивных умозаключений. Он был готов, что его проведут во дворец, где великий криминалист расхаживает по комнатам в лиловом халате, на чердак, где тот курит опиум и сочиняет акростихи, в просторную лабораторию или в одинокую башню. Однако направили его на край людного пляжа, где у самого пирса маленький священник в широкой шляпе и с широкой улыбкой прыгал в толпе бедных ребятишек, взволнованно размахивая очень маленькой деревянной лопаткой.
