— Для него это самое главное, — сказал поэт. — Ни за что не хочет видеть. Конечно, он вообще бранит меня за любовь к театру.
Отец Браун тут же воспользовался новой темой и узнал все, что хотел узнать. Как выяснилось, поэт писал трагедии в стихах, которые хвалили самые сведущие люди. Он не был глупым театралом; он вообще не был глуп. У него были интересные мысли о том, как надо ставить Шекспира. Священник понял его и так этим смягчил, что, прощаясь с ним, местный мятежник улыбался.
Именно эта улыбка и открыла отцу Брауну, как он несчастлив. Пока он хмурился, можно было счесть, что это — хандра; когда улыбнулся, стало ясно, что это истинная скорбь.
Чутье подсказывало священнику, что стихотворца грызет изнутри нечто большее, чем родительская строгость, мешающая влюбленным. Однако других причин вроде бы не было. Пьесы его имели успех, книги раскупались. Он не пил и не транжирил. Пресловутые кутежи у «Синего Льва» сводились к пиву, а что до денег, он даже казался скуповатым. Отец Браун подумал, что богатые люди иногда тратят мало по особой причине, и нахмурился.
Мисс Карстейрс-Кэрью, которую он посетил, явственно старалась очернить молодого поэта. Поскольку она приписывала ему именно те пороки, которых у него не было, священник счел все это обычным сплавом чистоплюйства и злоречия. При всей своей вредности сплетница была гостеприимна, словно двоюродная бабушка, и предложила гостю рюмочку портвейна с ломтиком кекса, прежде чем ему удалось прервать обличение нынешних нравов.
Следующий пункт назначения был совсем иным. Отец Браун нырнул в грязный темный проулок, куда мисс Карстейрс-Кэрью не последовала бы за ним и в мыслях, и вошел в тесный дом, где к общему шуму прибавлялся звонкий и звучный голос, раздававшийся откуда-то сверху. Вышел он в смущении, а за ним поспешил иссиня-выбритый человек в линялом фраке, громко крича:
— Не исчез он! Не исчез! Хорошо, он — умер, я жив, а где остальные? Где этот вор? Где это чудище, которое крало мои лучшие сцены? Каким я был Бассанио! Теперь таких нет. Он играл Шейлока — чего там, он и есть Шейлок! А тут, когда решалась моя карьера… Подождите, я вам покажу вырезки, как я играл Хотспера!
— Я уверен, — выговорил священник, — что вы играли прекрасно. Так, значит, труппа уехала до его смерти? Очень хорошо. — И он поспешил по улице.
— Этот мерзавец должен был играть судью Шеллоу… — не унимался человек во фраке.
Отец Браун остановился.
— Вот как, — медленно сказал он. — Судью Шеллоу…
— Это Хенкин! — кричал актер. — Ловите его! Преследуйте! Конечно, он-то уехал! Ловите его, найдите, а я его проклинаю!..
Но священник снова бежал.
За этой мелодраматической встречей последовали более тихие и, может быть, более важные. Сперва священник зашел в банк и поговорил с управляющим; потом заглянул к своему почтенному коллеге. Здесь все было, как говорили, старомодно и неизменно — строгое распятие на стене, большая Библия на полке. С первых же фраз хозяин стал сетовать, что прихожане не чтут дня Господня, но был приветлив, по-старинному учтив и даже склонен к какой-то изысканности. Он тоже угостил гостя портвейном, но предложил к нему не кекс, а тончайшие бисквиты, и отцу Брауну снова показалось, что все слишком совершенно, слишком похоже на прошлый век. Только в одном изменил хозяин своей учтивости — вежливо, но жестко сказал, что совесть не позволит ему встретиться с актрисой. Гость похвалил вино, поблагодарил коллегу и пошел на угол, где условился встретиться с доктором, чтобы направиться к мистеру Карверу, в контору.
— Наверное, вы устали, — сказал врач. — Такое скучное место!
Отец Браун ответил живо, даже голос у него стал очень высоким.
— Что вы! — воскликнул он. — Место очень интересное.
— Я обнаружил здесь только одну странность, — сказал Тутт, — да и та случилась с чужаком. Тело выкопали, я его утром вскрыл, и оказалось, что оно просто нашпиговано ядом.
— Нашпиговано ядом, — рассеянно повторил священник. — Поверьте, это еще не самое удивительное!
Оба замолчали, врач дернул шнурок звонка, и они вошли в контору, где хозяин, адвокат, представил их седому желтолицему моряку со шрамом на щеке, видимо — адмиралу.
Дух селения проник в самое подсознание священника, но он вполне осознанно заметил, что именно такой адвокат подходит мисс Карстейрс-Кэрью. Однако он был не просто ископаемым, что-то в нем мерещилось еще — и священник опять подумал, что не служитель закона дожил до наших дней, а его самого перенесли в начало прошлого века.
Юрист, моряк и даже врач несколько удивились, когда священник стал защищать от сплетен местного мятежника.
— Он мне скорее понравился, — сказал отец Браун. — Хорошо говорит. Наверное, и поэт хороший. А миссис Мальтраверс считает, что он хороший актер.
— Здесь, у нас, — заметил мистер Карвер, — всех, кроме нее, занимает, хороший ли он сын.
— Хороший, — отвечал священник. — Это и удивительно.
— А, черт! — воскликнул адмирал. — По-вашему, он любит отца?
Отец Браун замялся и сказал не сразу:
— Навряд ли. Это тоже удивительно.
— Что вы городите? — возмутился моряк со свойственной морякам простотой.
— Вот что, — ответил священник. — Говорит он об отце дурно, не может ему простить, а делает — очень много. Управляющий банком рассказал мне кое-что, ведь мы пришли от полиции. Отец не получает денег, это не его приход, он вообще на покое. Те, в ком хватает язычества, чтобы посещать церковь, ходят в Даттон-Эббот. Собственных средств у него нет, но живет он прекрасно. Портвейн у него самый лучший, я заметил много бутылок, и еда — он как раз ел — самая изысканная, в старом стиле. Видимо, платит молодой человек.
— Образцовый сын, — ухмыльнулся мистер Карвер.
Отец Браун кивнул и сказал, нахмурившись, словно решал нелегкую загадку:
— Да, образцовый. Хотя и не совсем живой.
В эту минуту клерк принес письмо без марки, и пока адвокат его читал, священник заметил кривую, не очень разборчивую подпись: «Феникс Фитцджеральд». Догадку его тут же подтвердил хозяин.
— Этот актер, — сказал он, — покоя не дает! Поссорился с другим актером, тот умер. Нет, к нашему делу это не относится. Никто его видеть не хочет, кроме доктора. А доктор говорил, он безумен.
— Да, — согласился отец Браун, — безумен. Но прав.
— Прав? — удивился мистер Карвер. — В чем же?
— В том, — отвечал священник, — что вас это касается. Его ссора связана с той труппой. Знаете, что меня сразу поразило? Мысль о том, что Мальтраверса убили местные патриоты. Я сам деревенский житель, эссексская брюква. Можете вы представить, что житель английской деревни чтит и одухотворяет ее, как древний грек, и обнажает меч за ее святое знамя, как житель крохотной средневековой республики? Скажет добрый старый галлианин: «Только кровь смоет пятно на гербе Галля»? Клянусь Георгием и драконом, я был бы очень рад! Но это не так, и у меня есть другие, более весомые доводы.
