— Если не возражаете, я предпочел бы дослушать на ходу. Нельзя терять времени.
— С удовольствием, — согласился Энгус, тоже вставая, — хотя пока Смайту ничего не угрожает. За единственным входом в его нору следят четверо.
Они вышли на улицу. Священник трусил сзади, словно преданная собачонка, и лишь раз дружелюбно заметил ради поддержания разговора:
— Только посмотрите, сколько снега намело!
Пока трое спускались по крутой боковой улочке, уже запорошенной белым, Энгус успел досказать историю, а оказавшись на месте, занялся часовыми. Продавец каштанов — и до того, как получил соверен, и после — клялся, что глаз не сводил с двери, но тщетно: ни одного посетителя. Полицейский был более красноречив, заявив, что на своем веку повидал жуликов всех мастей, в цилиндрах и в рубище — ему ли не знать, что подозрительному типу необязательно выглядеть подозрительно, — однако, видит Бог, в эту дверь никто не входил. Наконец, когда трое мужчин подошли к дворецкому, все с той же дежурной улыбкой стоявшему у двери, тот развеял все сомнения.
— Моя обязанность — спрашивать любого, от герцога до мусорщика, куда он направляется, — заявил добродушный великан с золотыми галунами, — но с тех пор, как этот джентльмен ушел, спрашивать было некого.
Здесь застенчивый отец Браун, стоявший позади своих спутников, осмелился вступить в разговор, скромно заметив:
— Хотите сказать, никто не поднимался и не спускался по этим ступеням с тех пор, как пошел снег? Он начался, когда мы сидели у Фламбо.
— Никто, сэр, уж я-то знаю, — важно ответил швейцар, излучая благодушную уверенность в себе.
— А это что? — спросил священник, безучастно, словно рыба, вытаращив глаза в землю под ногами.
Остальные проследили за его взглядом, а Фламбо выругался и с французской горячностью взмахнул рукой. Ибо прямо посередине лестницы, между вальяжно расставленных ног верзилы-швейцара на белом снегу темнела цепочка следов.
— Господи! — воскликнул Энгус. — Человек-невидимка!
Без лишних слов он бросился вверх по ступеням, Фламбо устремился вслед за ним. Отец Браун остался стоять на заснеженной улице, осматриваясь вокруг, словно потерял интерес к расследованию. Фламбо приготовился высадить дверь мощным плечом, но шотландец рассудил более здраво. Он принялся ощупывать дверную раму в поисках невидимой кнопки. Наконец дверь медленно отворилась.
Все те же механические болваны заполняли прихожую. Стало темнее, но с улицы внутрь проникли алые закатные блики. Некоторые манекены по тем или иным хозяйственным надобностям успели переместиться по прихожей и теперь торчали тут и там. В сумерках цвета стерлись, но странным образом благодаря бесформенности механических игрушек их сходство с человеческими фигурами усилилось. В самом центре — там, где раньше лежал клочок бумаги, — виднелось пятно, словно кто-то пролил красные чернила. Однако то были не чернила.
— Убийство! — воскликнул Фламбо, проявляя истинно французскую решимость и здравый смысл.
Не прошло и пяти минут, как он обшарил все углы и шкафы, но если Фламбо надеялся найти тело, то тщетно. Исидор Смайт, живой или мертвый, исчез. Наконец друзья, взмокнув от пота, снова сошлись в прихожей и уставились друг на друга, вытаращив глаза.
— Друг мой, — воскликнул Фламбо, от волнения переходя на французский, — ваш убийца не только невидим, но и ухитрился сделать невидимым труп!
Энгус оглядел темнеющую приемную, полную манекенов, и в глубине его кельтской души шевельнулся страх. Один из механических истуканов ростом с человека стоял над кровавым пятном, возможно, призванный хозяином непосредственно перед убийством. Один из крюков, заменявших истукану руку, был слегка приподнят, и Энгусу пришло в голову, что бедный Смайт был убит собственным стальным детищем. Материя восстала, машина уничтожила своего создателя. Но даже если так, куда делось тело?
«Сожрали?» — мелькнула кошмарная мысль, и Энгусу чуть не стало дурно при мысли о безголовых созданиях, поглощающих и перемалывающих человеческую плоть.
Он сделал над собой усилие и обратился к Фламбо:
— Итак, бедняга испарился словно облако, оставив на полу кровавое пятно. Не иначе мы имеем дело с потусторонним миром.
— Потусторонним или нет, — отозвался Фламбо, — нам остается только пойти вниз и обратиться к помощи моего друга.
Они миновали привратника с ведром, который снова побожился, что мимо него никто не проходил, швейцара и продавца каштанов, упрямо стоявших на своем. Оглядевшись в поисках четвертого наблюдателя, Энгус взволнованно спросил:
— А где полицейский?
— Прошу меня простить, — ответил отец Браун, — но я отправил его выяснить для меня кое-что важное.
— Чем скорее он вернется, тем лучше, — бросил Энгус, — потому что тот бедняга наверху не только убит, но и неведомым образом испарился.
— Испарился? — переспросил священник.
— Отец Браун, — неуверенно промолвил Фламбо, — ей-богу, это скорее по вашей части, чем по моей. Ни друг, ни враг не входил в эту дверь, но Смайт исчез, словно его похитили эльфы. Едва ли тут обошлось без вмешательства потусторонних…
Он не успел договорить, отвлекшись необычным зрелищем: рослый полицейский в синей форме вынырнул из-за угла, подбежал к отцу Брауну и выпалил:
— Вы были правы, сэр! Тело несчастного мистера Смайта только что выловили из канала.
Энгус схватился за голову:
— Он что, спустился на улицу и утопился?
— Клянусь, он не спускался, — ответил полицейский, — и не топился. Ему воткнули нож в сердце.
— И вы по-прежнему утверждаете, что в эту дверь никто не входил? — строго спросил Фламбо.
— Давайте пройдемся вперед, — предложил священник.
Когда они достигли другой стороны полумесяца, отец Браун воскликнул:
— Вот я глупец! Забыл спросить у полицейского, нашли ли они светло-коричневый мешок.
— Почему светло-коричневый? — удивился Энгус.
— Потому что, если мешок другого цвета, все придется начинать сначала, а если светло-коричневый, то делу конец.
— Рад это слышать, — заметил Энгус с изрядной долей иронии, — а я-то думал, что дело и не начиналось.
— Вы должны рассказать нам все, — промолвил Фламбо просто и серьезно, совсем по-детски.
Невольно ускоряя шаги, они спускались по длинной дуге полумесяца. Отец Браун шагал быстро, храня молчание. Наконец с трогательной застенчивостью он произнес:
— Боюсь, вы сочтете объяснение слишком скучным. Мы любим начинать с абстрактных рассуждений, и тут без них не обойтись. Задумывались вы когда-нибудь, что люди редко прямо отвечают на поставленный вопрос? Они с готовностью сообщат вам то, что, с их точки зрения, вы хотите услышать, а не то, о чем вы в действительности спрашивали. Представьте себе, что в загородном имении гостья спросит хозяйку, есть ли в доме кто-нибудь еще? Неважно, что в доме проживают дворецкий, трое лакеев и горничная, которая может находиться в той же комнате, а дворецкий стоять за креслом госпожи, хозяйка ответит, что, кроме гостьи, в доме никого нет. Другое дело, если начнется эпидемия и подобный вопрос задаст доктор. Вот тогда дама вспомнит про дворецкого, горничную и прочую челядь. Это свойственно всем языкам: вы никогда не получите точного ответа, даже если полученный ответ совершенно правдив. Когда эти четверо, в чьей честности не приходится сомневаться, заявляют, что в дверь никто не входил, они имеют в виду — никто из тех, кто вам нужен. А между тем один человек вошел в дверь и вышел из нее, только они его не заметили.
