— Невидимка? — уточнил Энгус, приподняв рыжую бровь.
— В психологическом смысле да, — ответил отец Браун.
Спустя несколько минут он продолжил тем же бесстрастным тоном, словно рассуждал вслух:
— Вам не придет в голову вспомнить об этом человеке, пока вы о нем не задумаетесь. На этом строился весь его расчет. Меня натолкнули на эту мысль две-три детали, упомянутые мистером Энгусом. Способность Уэлкина быстро передвигаться пешком. Изрядный размер полоски почтовой бумаги на стекле. Но более всего два эпизода в рассказе девушки, которые никак не могли быть правдой. Не обижайтесь, — быстро добавил священник, заметив, что шотландец замотал рыжей головой, — она не сомневалась в собственной правоте. Нельзя находиться на улице в полном одиночестве за секунду до получения письма. Нельзя в одиночестве вскрыть только что полученное письмо. Кто-то должен стоять рядом, кто-то психологически невидимый.
— Почем вы знаете? — поинтересовался Энгус.
— Но ведь не почтовый голубь принес ей письмо?
— Вы хотите сказать, что Уэлкин сам доставлял девушке письма соперника? — живо спросил Фламбо.
— Да, — ответил отец Браун. — Уэлкин доставлял ей письма соперника. Ему пришлось.
— Хватит! — вспылил Фламбо. — Говорите, кто этот тип? Как он выглядит? Во что одеваются невидимки?
— В красно-синее с золотом, — последовал точный ответ, — и в таком ярком, вызывающе ярком наряде на глазах у четверых невидимка вошел в дом, хладнокровно расправился со Смайтом и вышел, неся в руках мертвое тело…
— Достопочтенный сэр! — вскипел Энгус. — Кто из нас двоих сошел с ума?
— Вы не безумны, всего лишь недостаточно наблюдательны.
Отец Браун сделал три быстрых шага вперед и опустил руку на плечо самому обычному почтальону, который проходил мимо в тени деревьев.
— Почему-то никто не замечает почтальонов, — задумчиво промолвил отец Браун, — хотя их обуревают те же страсти, что и прочих людей. А еще они носят большие мешки, в которых легко спрятать маленькое тело.
Вместо того чтобы спокойно обернуться, почтальон отпрянул и налетел на изгородь. Худощавый, светлобородый мужчина самой непримечательной наружности, но, когда он испуганно взглянул на них через плечо, всех троих поразило его невероятное косоглазие.
Фламбо вернулся к своим саблям, пурпурным коврам и персидскому коту — ему было чем заняться. Джон Тернбулл Энгус отправился к юной леди из кондитерской, чье общество имел дерзость находить приятным, а отец Браун еще много часов прогуливался с убийцей по заснеженным холмам под звездами, но о чем они беседовали, никому знать не дано.
Оливково-серебристые сумерки сменялись ненастной тьмой, когда отец Браун, укутавшись в серый шотландский плед, дошел до конца серой шотландской долины и увидел причудливый замок. Обиталище графов Гленгайл срезало край лощины или ущелья, образуя тупик, похожий на край света. Как многие замки, воплотившие вкус французов или шотландцев, он был увенчан зелеными крышами и шпилями, напоминавшими англичанину об остроконечных колпаках ведьм; сосновые же леса казались рядом с ним черными, как стаи воронов, летавших над башнями. Однако не только пейзаж внушал ощущение призрачной, словно сон, чертовщины, — это место и впрямь окутали тучи гордыни, безумия и скорби, которые душат знатных сынов Шотландии чаще, чем прочих людей. Ведь в крови у шотландца двойная доза яда, называемого наследственностью, — он верит в свою родовитость, как аристократ, и в предопределенность посмертной участи, как кальвинист.
Священник с трудом вырвался на сутки из Глазго, где был по делу, чтобы повидать друга своего Фламбо, сыщика-любителя, который вместе с сыщиком-профессионалом расследовал в Гленгайле обстоятельства жизни и смерти последнего из владельцев замка. Таинственным графом кончался род, сумевший выделиться отвагой, жестокостью и сумасбродством даже среди мрачной шотландской знати XVI века. Никто не забрел дальше, чем Гленгайлы, в тот лабиринт честолюбия, в те анфилады лжи, которые возвели вокруг Марии, королевы шотландцев.
Причину и плод их стараний хорошо выражал стишок, сложенный в округе:
Копит, копит смолоду
Наш помещик золото.
За много веков в замке не было ни одного достойного графа. Когда наступила викторианская эра, казалось, что странности их исчерпаны. Однако последний в роду поддержал семейную традицию, сделав единственное, что ему осталось: он исчез. Не уехал, а именно исчез, ибо, судя по всему, был в замке. Но хотя имя значилось в церковных книгах и в книге пэров, никто на свете не видел его самого.
Если кто его и видел, то лишь угрюмый слуга, соединявший обязанности садовника и кучера. Слуга этот был таким глухим, что деловые люди считали его немым, а люди вдумчивые — слабоумным. Бессловесный рыжий крестьянин с упрямым подбородком и ярко-черными глазами звался Израэлем Гау и, казалось, жил один в пустынном поместье. Но рвение, с которым он копал картошку, и точность, с какою он скрывался в кухне, наводили на мысль о том, что он служит хозяину. Если нужны были другие доказательства, всякий мог считать ими то, что спрашивающим графа слуга отвечал: «Нету дома». Однажды в замок позвали мэра и пастора (Гленгайлы принадлежали к пресвитерианской церкви), и те обнаружили, что садовник, кучер и повар стал еще и душеприказчиком и заколотил в гроб своего высокородного хозяина.
Что было немедленно вслед за этим, никто толком не знал, ибо никто узнать не пытался, пока на север, дня через два-три, не прибыл Фламбо. К этому времени тело графа Гленгайла (если то было его тело) покоилось на маленьком кладбище, у вершины холма.
Когда отец Браун прошел сумрачным садом в самую тень замка, тучи сгустились и в воздухе пахло грозой. На фоне последней полоски золотисто-зеленого неба он увидел черный силуэт — человека в цилиндре, с большой лопатой на плече. Такое нелепое сочетание напоминало о могильщике; но отец Браун припомнил глухого слугу, копающего картошку, и не удивился. Он неплохо знал шотландских крестьян; он знал, что по своей респектабельности они способны надеть сюртук и шляпу для официальных гостей; он знал, что по своей бережливости они не потеряют даром и часа. Даже то, как пристально глядел слуга на проходящего священника, прекрасно увязывалось с их недоверчивостью и обостренным чувством долга.
Парадную дверь открыл сам Фламбо, рядом с которым стоял высокий седой человек, инспектор Крэвен из Скотленд-Ярда. В зале почти не было мебели, но с темных холстов из-под темных париков насмешливо глядели бледные и коварные Гленгайлы.
Проследовав в комнаты, отец Браун увидел, что официальные лица сидят за дубовым столом. Тот конец, где они сгрудились, был всплошную покрыт бумагами, сигарами и бутылками виски; дальше, во всю длину, на равном расстоянии, красовались исключительно странные предметы: кучка осколков, кучка какой-то темной пыли, деревянная палка и что-то еще.
