5
Эффи
Весна баловала нас теплой погодой, и по субботам мы ускользали в табор, не вызывая подозрений. Во многом в этом помогла наша директриса мисс Чапин, объявившая на собрании:
— Я не потерплю, чтобы мои девушки теперь, когда погода становится теплее, пристрастились к дурному.
По аудитории прокатились смешки. Все знали, что она имеет в виду: сближение с противоположным полом считалось недопустимым.
— Поэтому наши традиционные субботние выезды на гимнастические поля в Уэстчестере возобновятся с этой недели.
Мне не дозволялось заниматься гимнастикой, но я упросила папу отпустить меня, пообещав, что только разок сыграю в теннис, а потом буду отдыхать.
Поезд в Уэстчестер отходил от станции в шесть утра, затем был теннис — а в моем случае «отдых», то есть выдумывание и записывание историй. После ланча с одноклассницами на лоне природы мы должны были вернуться в город к часу дня. Но мы с Луэллой решили, что вполне безопасно будет рассказать родителям, что поезд приходит в пять. Тогда мы могли бы на надземке доехать до Дикман-стрит и пройтись до табора.
Меня успокаивали и радовали тихая компания Трея, стряпня Марселлы, громкие детские игры и вечернее пение. Я раньше никогда не замечала, как пусто и тихо в нашем доме. Даже если родители никуда не уходили, там было очень одиноко, особенно в сравнении с цыганским табором.
Луэлла была счастливее, чем когда-либо. Она не ворчала из-за летнего лагеря, отъезда в Ньюпорт или балета. В школе, сидя в унылой желтой библиотеке, она не стонала из-за сложности экзамена по биологии и не ныла из-за занятий по этике и учительницы — мисс Спенс. Она даже не выказала ни малейшего интереса, когда Сьюзи Трейнер исчезла из школы, хотя все шептались, будто отец отправил ее в Дом милосердия за то, что она получила от юноши телеграмму. Ту доставили в школу, и, как утверждала главная школьная сплетница Кэтлин Самптон, Сьюзи сказали, что теперь она должна немедленно обручиться с этим юношей. Но она отказалась, и отец ее запер.
— Они должны были проехать прямо мимо твоего дома. — Кэтлин обернулась, когда учительница истории вышла из класса. Девочки захихикали.
— Наверное, — пожала я плечами.
Дом милосердия — протестантский епископальный дом для сбившихся с пути девушек — находился недалеко от нашего дома. Когда я была младше, он занимал в моих историях значительное место, но два года назад превратился в настоящую угрозу: на танцах заметили, как мальчик положил ладонь Луэлле на спину, несколько ниже того места, где она должна была располагаться. Папа пришел в ярость. Даже чары Луэллы не смогли его успокоить. Он заявил, что не пожалеет услать ее, если она выросла в «такую» девицу. Луэлла клялась, что она ничего не заметила, что думала, будто рука лежит там, где полагается.
— Что можно почувствовать сквозь корсет?! — рыдала она.
Мама тогда признала, что в этом есть смысл.
Я не думала о том случае до самого исчезновения Сьюзи Трейнер.
После этого червячок вины, копошившийся во мне по субботам, когда я целовала маму с папой и отправлялась к цыганам, подрос. Юноши в наших проделках не участвовали, но я стала волноваться из-за наших эскапад. Что если нас поймают и папа отошлет нас? Это не один крошечный проступок — мы лгали целый месяц и оправдаться вряд ли сумеем.
К тому же я беспокоилась из-за экзаменов, до которых оставалось совсем немного времени. Большинство девочек из заведения мисс Чапин не думали об оценках. Скорее, их интересовало, кто из выпускниц первой заведет четверых детей. Я ежилась от этой мысли. Луэлла говорила, что когда-нибудь у нее будет один ребенок, но никак не четверо. До той поры она собиралась обзавестись несколькими возлюбленными. Я была уверена, что возлюбленных у меня никаких не будет, но совсем не хотела стряпать, вести счета и управлять домом. Я мечтала поступить в колледж Брин-Мор и стать писательницей. Это означало, что я должна хорошо успевать по всем предметам. Я сосредоточилась на латыни и французском, писала рассказы и эссе, наблюдала, как клетки, словно живые витражи, двигаются под микроскопом, и прилежно заучивала периодическую таблицу и разнообразные классификации.
После знакомства с цыганами занятия ушли на второй план. Я хорошо шла по английскому, но математика и естественные науки страдали, стоило мне потерять концентрацию. Когда я сказала об этом Луэлле, сестра не приняла мои слова близко к сердцу. Ее никогда особенно не интересовали уроки, а в эту весну и подавно. Я указала на это, но она лишь пожала плечами. Она даже начала жаловаться Иванову, что у нее ноют ступни, и пропускать уроки балета.
Потом все изменилось к худшему.
Папа стал заезжать за нами в школу на своем алом эмпайре с опущенным верхом и отвозить на ланч к «Дельмонико». Это вызывало зависть одноклассниц. Девочки толпились на ступеньках особняка в георгианском стиле, в котором располагалась школа, пока мы устраивались в машине, а папа покуривал сигарету с золотым ободком. Котелок у него был щегольски сдвинут набок, а остроносые туфли до того начищены, что в них отражался руль.
В любых других обстоятельствах я была бы в восторге от такого отцовского внимания. Но насколько ужасно было получать его, когда меня терзало чувство вины, и я не могла испытывать удовольствия. Такие ланчи у нас заведены не были, и всю первую неделю я торопливо поглощала изысканные блюда, ожидая, когда же он начнет разговор о цыганах. Может быть, это такое особое наказание — показать нам, что мы могли бы иметь, а потом забрать всё?
Три долгие недели я наблюдала, как папа откидывается на спинку стула, закуривает и разглядывает зал, привлекая всеобщее внимание. А потом поняла, что это все не имеет никакого отношения к нам с Луэллой. Мне и в голову не приходило, что ослепительная женщина, мимо которой мы проходили каждый день, которая обедала в одиночестве и вела себя скорее как мужчина, и была этой причиной. Она казалась потрясающей. Уверенная в себе, как никто из тех женщин, кого я до сих пор встречала. Папа приподнимал шляпу и улыбался, женщина кивала и улыбалась в ответ. Лицо у нее было круглое и чувственное, а губы — ярко-алые.
Я все хотела поговорить о ней с Луэллой, хотя бы о неестественно красных губах, но почему-то забывала. А однажды в мае, когда мы ели и наслаждались теплым днем, женщина вдруг встала и прошла к нам через весь зал. Мы с Луэллой уставились на нее. Ни на одном ужине или приеме, где мы бывали, нам не приходилось видеть женщин, которые были бы так одеты. Она не походила на маму, цеплявшуюся за Викторианскую эпоху, или на школьницу, подражавшую картинке из модного журнала. Это и была картинка из модного журнала: новая женщина 1913 года. Женщина, о каких мы только читали: смелая, уверенная в себе, отбросившая условности. Под нитями жемчуга и сапфиров на ней было телесного цвета платье из пудесуа, такое тесное, что выглядело второй кожей. Эффект поражал воображение.
Папа смотрел на нее как-то слишком фамильярно.
— Эмори Тилдон! — Ее голос, высокий и беззаботный, наполнил зал. — Я так и знала, что это вы. А эти очаровательные создания, должно быть, ваши дочери?
