Мама притихла. Взгляд ее метнулся вперед, она сцепила руки, как будто что-то сминала. Повисла неприятная тишина.
— Ты подписала договор. У тебя нет выбора.
Луэлла опустила плечи. Умоляюще посмотрела на маму:
— Ты слышала Михаила. Я ужасна. Он собирается меня заменить. Я слишком тяжелая. Другие балерины — как стручки. Они вдвое меньше меня. Не знаю, почему я заняла первое место на просмотре. Меня ноги не слушаются. У меня мозоли. Я не умею делать фуэте и не хочу уметь.
— Это ребячество. Ты слишком усердно трудилась, чтобы теперь бросить.
— Ты же бросила.
Мама наклонилась вперед, повернулась к Луэлле и вцепилась в сиденье перед собой:
— По большому счету нет. Жизнь балерин коротка, и моя закончилась.
Она порывисто стянула перчатку, подняла руку в воздух, демонстрируя уродливые шрамы, нежные и розовые, как кожа младенца.
— Думаешь, кто-то хотел видеть это на сцене? — Голос у нее стал высоким и пронзительным. — У тебя нет ни одной из моих трудностей. Я не воспитывала тебя лентяйкой. Сбрось вес. Перевяжи ноги. Ты не бросишь балет!
Автомобиль рванулся вперед, мама устроилась на сиденье удобнее и натянула перчатку. Из своего угла я смотрела, прижавшись к двери, как они меряют друг друга взглядами. Луэлла почти не уступала маме в росте, и лицо у нее было совсем взрослым — это проявилось, когда ей исполнилось шестнадцать. На мамином лице застыло суровое выражение, какого я давно уже не видела. Между ними повисло почти физически ощутимое напряжение. Шла битва двух воль. И тут сестра устроила жуткую проделку. Она подняла свои балетные туфельки за розовые ленты, сделала ехидное лицо, покрутила их в руках и спокойно выбросила на мостовую. Я всегда восхищалась этими очаровательными туфельками. В ужасе я высунула голову в окно и увидела, как они упали и тут же оказались под колесами другого автомобиля. Мама тихо вздохнула, но ничего не сказала.
Автомобиль почти остановился, такое плотное было движение. Я съежилась, мечтая лишь о том, чтобы добраться до дома. Мимо пролетел мальчик на велосипеде. Я украдкой посмотрела на маму с Луэллой, сидевших плечом к плечу. Мама смотрела прямо перед собой, сжав губы в тонкую линию. Руки она упрятала в перчатки. Луэлла глазела на улицу. Меня злило, как безжалостно она выбросила туфли: как будто отбросить все, что ей дала мама, было так легко.
Ужин прошел в неприятном молчании. Воздух за открытым окном был теплым и неподвижным, тишину нарушал лишь громкий стрекот сверчков. Папа казался таким же замкнутым и сердитым, как все остальные: то ли мама рассказала ему, что случилось, то ли его мучила совесть.
Я грызла стручок фасоли, поглядывая на Луэллу. Она не съела ни крошки. Сестра смотрела куда-то вниз с непроницаемым выражением лица. Чем она займется, если не станет танцевать? Я не могла поверить, что она отказалась от шанса выйти на сцену с другими «ангелами». Трей говорил, что цыгане уйдут на юг, когда похолодает, так что их она тоже очень скоро потеряет.
После ужина Луэлла поднялась к себе, не сказав ни слова ни мне, ни родителям. Она все чаще спала в своей комнате. Я забралась в постель и попробовала писать, но придумывать сюжеты становилось все сложнее. Сдавшись, я выключила свет. Я долго еще представляла довольное лицо сестры и пуанты, превратившиеся в розовые ошметки. Потом я услышала, как открывается входная дверь, и подошла к окну. Папа садился в такси. Я смотрела ему вслед, а струя выхлопных газов постепенно растворялась в свете фонаря. Моя семья разваливалась. Первыми отпали папа и Луэлла. В животе что-то ныло. Я снова легла и через какое-то время заснула, так и не дождавшись папиного возвращения.
Проснулась я от того, что Луэлла трясла меня за плечо.
— Что случилось? — Я села.
Еще не рассвело, но занавески были отдернуты. Квадрат лунного света на полу походил на шкатулку.
— Повернись, я тебя причешу.
— Что?
Я еще не проснулась, но просьба все равно выглядела странной.
— Помнишь, я хотела непременно причесывать тебя, даже когда ты выросла и научилась сама? — Она встала на колени на кровати и принялась разбирать пальцами мои пряди, сильно их дергая. — У тебя очень красивые волосы. Совсем как у мамы, гораздо гуще моих. Я всегда им завидовала.
Она расчесала мне волосы и начала заплетать.
— И твоим «синим» приступам завидовала.
— Почему?
Ночь выдалась жаркая и сырая, я вся была липкая от пота.
— Потому что от тебя никто ничего не ждет.
Это показалось мне оскорбительным.
— А почему ты выбросила туфельки?
Луэлла соединяла пряди, обрывая тонкие волоски.
— Это была проверка: хотела посмотреть, остановит ли мама автомобиль и заставит ли меня выйти на улицу, чтобы найти остатки туфель. Папа бы заставил.
— И что бы это доказало? И ты бы возненавидела папу за это?
— Я бы и ее возненавидела, но дело не в этом.
Закончив с косой, Луэлла легла на спину, а я растянулась рядом. Коса забилась под шею.
— А в чем?
— В том, что она этого не сделала. Что она позволяет нам делать с ней все что угодно.
Меня не удивило, что мама не прошла проверку Луэллы, но разочаровало.
— Думаешь, она скажет папе и он тебя накажет?
— Я уже наказана. Уверена, что отослать меня — папина идея.
— Поездка в Париж не похожа на наказание.
— Ты разве не понимаешь, что меня не ждут обратно? Папа хочет, чтобы я уехала и не выдала ненароком его маленькую тайну. Иначе зачем бы они это сделали? Раньше никаких разговоров про поездку в Париж не было. — Она взбила подушку и устроилась поудобнее. — Они не заставят меня уехать. Я не хочу.
Однако родители могли ее заставить, и мы обе это знали.
— Если ты откажешься, они придумают что-нибудь похуже. — Я вспомнила о папиной угрозе. — Особенно если ты теперь не танцуешь. Извинись. Ты любишь танцевать. Это твое будущее. Что ты будешь делать без этого?
— Не знаю.
Эта неопределенность не волновала ее, но мне хотелось, чтобы она задумалась. Мы всегда обсуждали наше будущее.
— Ты, например, — Луэлла улыбнулась, будто вспомнив свою роль в этом разговоре, — отправишься в колледж и станешь великой писательницей. Независимой, возбуждающей всеобщую зависть женщиной, вроде Инес Милхолланд.
— Не хочу быть похожей на нее! — Я поморщилась. — И чтобы мне завидовали — тоже.
— А я хочу. Она делает, что хочет. Папа водится с такой женщиной, а нас заставляет жить по другим стандартам. А почему мы должны? Знаешь, цыгане ведь тоже не свободны. — Она приподнялась на локте. — Пейшенс в следующем месяце будет шестнадцать, и ее заставят выйти за парня, которого она терпеть не может. Их родители сговорились, когда ей было три года. Отцы пожали друг другу руки — и конец. Мы все в ловушке.
