В глубине души я радовалась, что мне не нужно ходить на работу. Проводить целые дни с теткой Марией было весело. Она таскала меня по Малберри-стрит, где препиралась с торговцами.
— Что это?! — кричала она, обнаружив единственный глазок на картофелине или крошечное пятнышко на яблоке. — Да как такое можно продавать! Такое даром отдают! Дурная еда должна быть бесплатной! Я же выкину половину! А значит, и заплачу только половину.
Она всегда добивалась своего, и при ее приближении торговцы начинали втягивать головы в плечи.
Тетка Мария готовила сицилийскую еду, о которой знала от матери. Мы дочиста отскребали пол, а потом раскатывали вдоль половиц длинные полосы теста для пасты и развешивали ее сушиться по стульям, пока тетка пересказывала мне всю свою жизнь. Она знала столько историй, что я не могла за всеми уследить. Но мне нравилось слушать ее ровный голос. Она учила меня тушить помидоры и печь хлеб из белой как снег муки. Он выходил мягким и упругим, совсем не таким, как грубые караваи, которые мы с мамой пекли из перемолотых зерен в своей хижине.
По вечерам семья рассаживалась вокруг стола — даже Армандо, который ухитрялся выкроить время на материнскую стряпню, — принимал участие в общей трапезе. Всем приходилось кричать, чтобы их услышали, в комнате было тепло и пахло чесноком и свежим хлебом. Мария рассказывала про мою маму и других своих сестер, про беды, через которые им пришлось пройти, про то, как постоянно зудели спины от пряжки отцовского ремня. Они исполняли итальянские песни, которых я не знала. Их пение заставляло меня вспоминать об отце: я представляла, как он сидит в нашей хижине совсем один, держит на коленях скрипку и не может понять, куда мы делись.
После ужина Эрнесто и маленький Пьетро бежали на Коламбус-серкл продавать газеты, хотя и так вставали на рассвете, чтобы начать свою торговлю. Армандо ускользал без объяснений. Мария качала головой и усаживалась за стол с мамой и кофейником свежего кофе. Взглядом мне давали понять, что я должна оставить их в покое, так что целый вечер я валялась в постели со старой скучной газетой, пока близняшки лежали на соседней кровати с украденным где-то модным журналом, хихикали и следили, чтобы я не подсмотрела их женские секреты. Я делала вид, что мне наплевать, но умирала от желания полистать блестящие страницы.
Несмотря на тревогу за маму и ежедневные козни близнецов, я была счастлива. Шумная торопливая жизнь многоквартирного дома заполнила пустое мертвое пространство внутри меня. Леса Катоны, хижина и папа стали далекими и будто ненастоящими.
А потом я повстречала Ренцо.
Начиналась весна, и во дворе уже почти растаял грязный снег. Армандо наконец съехал, и несколько недель Мария металась по квартире, рыдая и ломая руки, падая на колени, молясь и целуя крест, висевший на шее.
Однажды она поставила меня на колени рядом с собой и прижала к груди, пахнущей луком и сосновым мылом.
— Слава Господу, что вы с мамой ко мне приехали. Вы мое спасение! — Она взяла мое лицо в ладони и принялась осыпать его мокрыми поцелуями. — Мои дочери — трудяги, но девчонки они злые и самовлюбленные. Угрожают бросить работу, если я не позволю им ходить на танцы в платьях, которые недельного жалованья стоят! Им доверять нельзя. А ты хорошая, я по глазам вижу. Только ты да Эрнесто у меня и остались. Ну и маленький Пьетро, конечно. — Она запрокинула голову. — Вечно носится где-то, вечно попадает в переделки. Он меня в могилу сведет, если девчонки раньше не успеют! — Мария прижала руки к груди и опустила голову, истово молясь о спасении своих детей. Потом внезапно встала, ушла в спальню и захлопнула за собой дверь. Я осталась, где стояла, глядя, как мышь крадется вдоль стены и исчезает в щели в полу. Тут Мария появилась снова, в черном воскресном платье. Она надела атласные перчатки и взяла с крючка соломенную шляпу.
— Я ухожу. Чтобы к моему возвращению ужин был на столе.
Когда она закрыла дверь, я кое-как поднялась на ноги. Мария никогда не оставляла меня в доме одну, и я медленно рассматривала комнату, чувствуя себя восхитительно свободной. Я могла бы найти журналы близнецов, причесаться их щеткой, примерить их чулки и парадные платья.
Но я не знала, надолго ли ушла Мария, и решила не рисковать. Нарезала лук и помидоры, поставила тушиться мясо и замесила тесто для хлеба. Зимой снаружи были слышны только топот на лестнице да приглушенные голоса из квартиры сверху. С наступлением апреля, когда все распахивали окна, шум, доносившийся со двора, множился эхом, успокаивая и отвлекая. Были слышны голоса детей, прыгавших через скакалку, и крики мальчишек, гонявших мячик.
Закончив с ужином, я вышла во двор, чтобы дождаться Марию. Игроки в мяч убежали на улицу, а потом и две девочки со скакалкой скрылись в переулке.
Погода стояла теплая и мягкая. Солнечное пятно осветило кучу кирпичей и сидящего на перевернутом ящике парня, который скручивал сигарету. Из-под вытертого котелка торчали темные, кое-как обстриженные волосы. Он беззаботно улыбнулся мне, из-за чего мне стало как-то неуютно. Я быстро отвернулась, жалея, что волосы у меня не забраны вверх, как у близняшек, а просто заплетены в косу. Я давно выросла из платья, купленного мамой в Катоне, и стала беспокоиться, как я выгляжу. Мне отдали синее бумажное платье Грации, довольно поношенное. Но зато оно подчеркивало мои глаза, и я постоянно изучала свое отражение в зеркале на комоде.
Парень встал и жестом предложил мне сесть.
— Я — Ренцо.
— Сигне, — отозвалась я и присела на занозистый ящик, разгладив юбку на коленях.
— А это не итальянское имя! — присвистнул Ренцо. — Он поставил ногу на ящик, оперся локтем о колено и сдвинул шляпу на затылок. — Я видел, что ты к Кашоли ходишь, но ты ведь не из их породы?
— Из их.
Парень подозрительно приподнял бровь, закурил, выпустил дым в небо и указал на окно над моей головой:
— Я в этом доме всю жизнь живу, а тебя первый раз увидел пару месяцев назад. Ты шла за миссис Кашоли по лестнице. То ли я слепой, то ли ты новенькая. Но я уж точно не слепой.
Он наклонился ближе, дружелюбно глядя на меня, и в груди у меня что-то зашевелилось. Я опустила глаза:
— А вот откуда я взялась — это мое дело.
— Ну что ж, и это верно. — Ренцо докурил, раздавил окурок ногой и сел на землю рядом со мной, привалившись спиной к стене. — Пусть Кашоли и похожи на мою семью, но все равно слишком много историй. Лучше уж я посижу в тишине. — Прислонившись затылком к стене, он закрыл глаза, и я смогла рассмотреть его. На вид ему было лет пятнадцать, как Эрнесто, лицо казалось тонким и совсем мальчишеским, без легкой синевы, которую Эрнесто старательно сбривал над раковиной. Щеки Ренцо гладкостью не уступали моим.
Я встала, подавляя желание протянуть руку и погладить его по щеке.
— Мне пора.
Ренцо кивнул, не открывая глаз. Пока я бежала по лестнице наверх, внутри меня переливался странный жар.
С этого дня Мария начала каждый день уходить в хорошем черном платье и перчатках, наказывая мне приготовить ужин к ее приходу. Она возвращалась чуть раньше остальных и не говорила ни слова о своем отсутствии. Я подозревала, что она проводит вечера в церкви, потому что теперь ее рассказы были полны библейскими отсылками и моралью. Она то и дело нервно трогала крестик, свисавший с шеи, цитировала Писание и часами молилась, стоя на коленях.
