Стараешься не перегнуть палку – и тебя обвиняют в беспечности и благодушии, соучастии в преступлениях властей, приспособленчестве и политическом конформизме. Перегибаешь пресловутую палку – и вдруг заявляешь во всеуслышание, что тебе совершенно плевать, что какой-то аллигатор сожрал какого-то белого ребенка.
Подростки прятались в душных темных шкафах, подростки беззвучно расспрашивали друг друга о стрельбе в школах и вузах, в реальном времени. Подростки слали сообщения родителям, писали, что любят их, просили прощения за непослушание и жалели, что не научили своих младших сестер ездить на велосипеде, когда такая возможность еще была. Подростки говорили как взрослые, потому что застывший в дверном проеме стрелок с винтовкой нависал над ними все время, пока они были живы.
Название города, где это произошло, становилось все темнее и темнее, словно школьники неустанно обводили его черной шариковой ручкой. Школьники выходили из классов. Ложились на траву на лужайке у Белого дома. Может быть, именно этот протест заставит взрослых задуматься? Может быть, это произойдет потому, что какой-то тупой ушлепок совершил ошибку, затеяв стрельбу в старшей школе сценического искусства?
«Бойня, – вновь и вновь повторял за обеденным столом норвежский журналист, – вы же помните бойню». «Какую бойню?» – уточнила она, и только когда ей назвали имя убийцы, у нее в голове всплыло воспоминание: молодежный лагерь на острове, человек с манифестом и жалобами на холодный тюремный кофе и число 77. И все-таки странно, размышляла она, откусив бутерброд с маслом, по вкусу – как солнечный свет в сочной зеленой траве, странно жить в стране, где тебе говорят «бойня» и нет нужды уточнять, какая именно бойня имелась в виду.
Мы принимаем как должное все, что находим в портале, словно оно там растет, словно Божьи цветы. Потом мы узнаем, что их там высадили нарочно – люди, которые знали, что они ядовиты, и направили яд прямо в нас. Ну что ж… хорошо.
Хорошо.
ХОРОШО!
На мгновение, если она позволяла себе расслабиться, ее даже смешило, что ею манипулируют подобным образом. Что всю вязкую неуклюжесть, всю тяжеловесную заторможенность, которую она ощущала внутри своей биологической оболочки, можно переписать заново. Она действительно не такая. Она не увязла в своей вялой медлительности. Она все-таки выбралась из ловушки своего провинциального невежества и регионального произношения, она не пригвождена к одному месту. Она – мимолетная обитательница вспышки молнии, прочертившей по небу: Я знаю.
Наши враги! Что, если это они ввели моду на анилингус, заставив нас всех утверждать, что мы любим и практикуем стимуляцию задницы языком, что мы, собственно, только этим и занимаемся – ревностно и со вкусом, – в подтверждение чего ставим на обложки альбомов свои фотожабы, где сидим за столом с салфеткой, повязанной вокруг шеи, держим в руках нож и вилку и с вожделением глядим на тарелку с лакомой, готовой к употреблению задницей? Боже, это было гениально! Самый действенный и быстрый способ опустить так называемых граждан свободного мира – превратить их в толпу обожателей задниц.
Это они, наши враги, ослабили нас интервальным голоданием? Это они заставляют нас тратить свои вечера на детективный сериал, которого никто не понимает? Они это сделали все для того, чтобы уничтожить современный американский роман? Они отвлекали наших анархистов полиаморией и жидкими заменителями пищи, чтобы те ничего не добились? Они вспучили нам животы домашним пивом? Снова сделали христианство конкурентоспособным? Вернули в моду боди на кнопках в промежности?
Но нет. Нет, так недолго додуматься до теории заговора. Именно так оно и начинается. Именно так ты становишься человеком, заключающим все небо в кавычки, нарисованные пальцами в воздухе. Ей надо признать – пока не будет доказано иное, – что мания на анилингус появилась естественным образом. Как и все остальное.
«Об этом надо писать, – сказала она тому человеку в Торонто. – Обязательно напиши». Но все, что было написано о портале до нынешнего момента, отдавало снобизмом старых белых интеллектуалов, взявшихся рассуждать о блюзе, откровенно не разбираясь в предмете своих рассуждений. Шестидесятилетние карикатуристы тоже пытались осветить эту тему, но не придумали ничего лучше унылых картинок с изображением человека со смартфоном вместо лица, который таращится в крошечное лицо у себя в руке.
Вдали от портала она ощущала себя осиротевшей, оторванной от некоего теплого тела, которое хочет ее непрестанно. Вдали от портала она изнывала в тоске: О, моя информация. Мои ответы. Мое все, что я даже не знала, что мне это надо.
По крайней мере, так ей представлялось в приподнятом настроении. В моменты уныния ей представлялось, что она стоит раком и умоляет реальность засадить ей по самые гланды.
Мысль об атаках на нашу инфраструктуру воспринимается очень болезненно, потому что мы столько лет потешались над фильмами, где киберпреступники в собачьих ошейниках взламывают систему управления светофорами, и по всему городу горит только красный; или меняют температурный режим холодильников в магазинных секциях замороженных продуктов, чтобы вся наша капиталистическая лазанья благополучно растаяла и протухла; или включают на электронных табло на бейсбольных стадионах надпись КОНЕЦ ИГРЫ с мигающим под ней черепом со скрещенными костями. Если что-то такое и вправду случится в реальной жизни, наше собственное извращенное чувство иронии сделает нас абсолютно беспомощными. Полностью беззащитными. Как, например, если бы кто-то взломал этот текст и подставил бы вместо слов «жизнь» слово «жопа». Хотя это было бы даже смешно.
Что, значит, ты постоянно шпионишь за мной? – размышляла она, разгоряченная, ослепшая, бестолковая, сидя на унитазе. Что, значит, ты постоянно шпионишь за мной с этой штукой у меня в руке, которая, по сути, один сплошной глаз?
И как теперь создавать литературные тексты, когда сравнения с фантомной болью в ампутированной конечности считаются в лучшем случае некорректными? Когда фраза «ее соски точно азбука Брайля» окончательно вышла из употребления? И теперь никто больше не скажет, что «она наклонила голову, точно гейша»? И нельзя написать, что погода страдала биполярным расстройством, не рискуя подвергнуться осуждению в приличном обществе? Нельзя даже вскользь намекнуть, что у каждого, кто увлекается любительской орнитологией, есть склонность к аутизму? Или сравнить луну на ущербе с отощавшим от недоедания бедняком? Или сказать, что заходящее солнце «неминуемо врезалось в гору, как женщина за рулем»? Уберите из кофе всю крепость и вкус, если нам больше нельзя никого угостить!
Когда-нибудь все наполнится смыслом! Когда-нибудь все наполнится смыслом – как Уотергейтский скандал, о котором она не знала и знать не стремилась. Кажется, что-то связанное с отелем?
В день, когда новостей почти нет, мы висим на мясных крюках, вяло покачиваясь над пропастью. В день, когда новости валят валом, ощущение такое, словно мы проглотили НАСКАР и сейчас на всей скорости врежемся в стену. В любом случае складывается впечатление, будто всем заправляет какой-то маньяк.
