«У вас есть дети?» – спросила ее медсестра. Нет. Она молчала так долго, что прямо физически ощущала, как растут ее волосы. У меня есть кот. По имени Доктор Вжопедыра.
В течение всех этих недель к ней подходили на улицах чужие собаки, тыкались мягкими мокрыми носами в ее ладонь, и она всегда говорила все те же два слова, никогда не задумываясь, правду она говорит или нет, потому что, когда бессловесная тварь подбегает к тебе на улице и доверчиво тычется носом в ладонь от избытка любви, и ты произносишь на автомате: «Я знаю, я знаю», – с кем еще ты говоришь, как не с миром?
По вечерам, чтобы не думать о грустном, они смотрели «Речных монстров». Каждая серия начиналась с того, что голубоглазый британец-ведущий приезжал в какую-то глухую деревню, где рыбаки исчезали один за другим, утянутые на дно, растерзанные в клочья, проглоченные неведомым библейским чудовищем. И до конца серии голубоглазый ведущий наблюдал за извилистой рябью на воде, пока – не всегда, но достаточно часто – не вылавливал нечто огромное и монструозное, нечто доисторическое с ясными ледяными глазами, нечто дышащее лунным светом, сверкающим в жабрах, и говорил, что оно очень красивое, и отпускал его в реку.
По вечерам, чтобы не думать о грустном, они смотрели баскетбольные матчи с участием Леброна Джеймса. Стопы ног его были исполнены гениальности. Розовые кончики его пальцев были исполнены гениальности. В его руках мяч превращался в гения; кольцо корзины, принимавшее его бросок, превращалось в гения; воздух, который он пробивал своим телом, был затаенным дыханием зрителей – да, да, эврика; он летал по площадке, обгоняя все, о чем они даже не ведали; проржавелый город расправлял плечи и поднимался к луне; глядя на этого человека, весь мир искрил гениальностью.
На профессионально-непроницаемых лицах врачей читался живой интерес. Прямо в присутствии ее сестры они делили будущую плаценту, будущую пуповинную кровь, кровь матери, кровь ребенка. Каждый хотел получить свою долю. «Я никогда в жизни такого не видела, – объявила одна из генетиков на грани истерики, – и больше уже никогда не увижу! До конца моих дней!»
Нервная, легко возбудимая сючка со склонностью к драме, подумала она. Слова сплетались у нее в голове как охранное заклинание. Как оберег от того, к чему их готовили прямо сейчас.
Секвенирование полного экзома все-таки выявило опечатку, одну недостающую букву в очень большой длинной книге. Семья сидела за круглым столом под градом сыпавшихся на них слов, которых хватило бы на целый словарь. Врачи говорили: синдром Протея, – врачи говорили: один случай на миллиард, – и все время подразумевали: Человек-слон. Она думала о пустых викторианских комнатах с гулко тикающими часами на заднем плане, о человеческом достоинстве, о диалогах и гриме в фильме – из которого, по идее, мы должны были что-то понять, но не поняли вообще ничего. Она думала о словах на афише: Я – ЧЕЛОВЕК!
Под конец жизни, как написано в Википедии, Человек-слон лег головой на подушку, чтобы поспать, как все люди, и задохнулся под весом собственной головы, перегнувшей тонкую шею. Но Википедии в принципе нельзя доверять, и уж тем более нельзя доверять информации, содержащейся в самом конце всякой википедийной статьи.
Ей даже хотелось, чтобы главный генетик принялся объяснять, кто такой Протей. Ей даже хотелось, чтобы он вытянул над столом свои толстые, загрубевшие от постоянного соприкосновения с чудом, именитые руки и изобразил пантомимой, как изменчивая вода утекает сквозь пальцы: вот она еще есть, а вот ее уже нет. Если бы он принялся объяснять, она стукнула бы кулаком по столу со всей силы и сказала: «С кем, по-вашему, вы сейчас говорите? В свое время я фанатела от мифологии».
Малышка стала первым и единственным случаем синдрома Протея, диагностированным в утробе. Волнение в комнате было почти осязаемым – ощутимым, как крепкое яблоко, – поскольку на древе познания внезапно созрел апельсин. «И все-таки, – настоятельно призывали врачи, – когда придете домой, не ищите никакой информации в интернете». Собственно, в этом-то и заключалось основное различие между прошлым и нынешним поколением. Она скорее умрет, чем не станет искать информацию. Умрет в прямом смысле слова.
«Доказано, что эффективность стимуляции повышается на 3 %, когда что-то плохое происходит с хорошими людьми», – написал человек с ником БеконЭмбрион на сетевом форуме, где шло жаркое обсуждение другого случая синдрома Протея, когда у женщины заново выросли ампутированные ноги. «Во всем есть свои плюсы, – ответил кто-то. – Это же круто! Еще больше ног!»
Люди ездили к сосновым хижинам на окраине города, говорила она малышке, включив старый джаз животу своей сестры. Люди ходили в ночные клубы, и вальяжно сидели под пальмами, и вынимали из задних карманов серебристые фляжки. Это было страшное время, говорила она малышке. Лучшие исполнители были черными, и в Америке действовали законы о расовой сегрегации. Лучшие исполнители были евреями, и началась Вторая мировая война. Но музыканты играли и после непреложного комендантского часа, музыканты играли, пока хоть кому-то хотелось танцевать. Их трубы как будто кричали: «Я здесь, я здесь».
К ним домой пришла сотрудница центра арт-терапии, уселась за кухонный стол, принялась распаковывать свои цветные карандаши, акварельные и пастельные краски с очаровательной несообразностью девушки, которая втыкает ромашку в ствол автомата. Ей хотелось кричать во весь голос: «Искусство?! Ты всерьез полагаешь, что искусство поможет в такой ситуации, сраная ты хиппушка?»
В полночь сестра прижалась к ней еще теснее, ее живот был горячим, как земное ядро, ее дыхание бурлило жаром, как атмосфера Венеры, планеты любви, когда она произнесла: «Может быть… она нам поможет… что-то понять».
Сестра часто говорила о цифрах: с какой вероятностью все идет хорошо и как механизм человеческого размножения по большей части работает хорошо. Если держать в голове мощный водопад данных в результатах экзомного секвенирования малышки, невозможно не думать о том, что существует некая сила тяготения, некий магнит, что капли ртути, соприкасающиеся друг с другом, сливаются в одну каплю, что стая птиц действует как единый организм. Цифры по большей части ничем не болеют, с цифрами по большей части все хорошо.
Можно было попробовать помолиться. Надеть белую ночную рубашку, встать на колени, сложить ладони перед собой – хотя она сомневалась, что ее молитвы будут услышаны, если учесть, что недавно она написала в портале, что иисус был той еще шлюхой.
«Я не вижу, что в этом ничего хорошего», – прошептала ее мама в крошечном тесном пространстве машины, где теперь проходили все их совместные, более-менее сдержанные вспышки ярости, возникавшие сразу, как только они выходили из дома. Мама согнулась над рулем, ее спина загорбатилась, как у бабушки. Вчера вечером они смотрели старые слайды и ели попкорн, и среди теплого свечения кадров из 1976 года она увидела свою юную маму, девочку-подростка в раздельном купальнике, с точно таким же плоским животом, какой прежде был у сестры – стоящей у окна в одних прозрачных стрингах и бейсболке «Цинциннати Бенгалс».
