Век Просвещения продолжался, лился непрестанным потоком в чашку с кофе, который она пила, наблюдая за малышкой в эти вываренные до прозрачности утренние часы. Однажды ей в голову пришла идея поднести игрушечное пианино к дрыгающимся малышкиным ножкам, и, когда прозвучала первая нота, малышка издала вопль дикой ярости – почему они не додумались раньше, почему все это время она била ногами по воздуху и пустоте, хотя могла бить по музыке?!
«Ты обязательно все записывай», – сказала она сестре, потому что портал научил ее простой мудрости, что даже одно-единственное слово способно пробудить ярчайшие воспоминания, – и позже нашла листок бумаги, где было написано: «ее глаза всегда движутся туда-сюда, как у человека с бесконечным запасом зрения».
Но ей было трудно дышать, она не набирала вес, она отказывалась от лекарств, которые ей подмешивали в молоко из бутылочки. Она говорила им правду – своим терпеливым спокойным взглядом, – и они повезли ее в больницу, хотя понимали, что больница означает конец. «Что не так, солнышко? – спросила одна из медсестер, склонившись над малышкой, когда та издала один из своих редких, пронзительных криков, рвущих сердце на части.
«С ней все не так», – отозвалась другая медсестра, явно брякнула не подумав. «С нами!» – хотелось ей выкрикнуть. Все не так с нами!
Она не стриглась уже несколько месяцев. Она знала, что похороны могут случиться в любой день, и поэтому взяла «выходной» на полдня и пошла в салон. «Я на днях видела мем, – сказала ее парикмахерша, сосредоточенно щелкая ножницами у ее затылка. – Вы же знаете шутку, что непослушные вихры получаются оттого, что корова лизнула волосы? Так вот, кто-то нарисовал маленький комикс, как корова заходит ночью в спальню к ребенку и лижет ему волосы, чтобы получился такой хохолок».
Из глаза ее отражения в зеркале вытекла слезинка. Она вспомнила давнюю переписку с братом, когда он слал ей разные варианты мема «Тогда я, наверное, тихо сдохну», которого, если по правде, она никогда не понимала. «Ой, я задела вас ножницами?» – испугалась парикмахерша, склонив голову под вуалью приветливых пышных волос.
«Нет-нет, – проговорила она, прикоснувшись к руке парикмахерши, и буквально физически ощутила, как из ее ладони изливается этот новый, неудержимый поток тепла и заботы. – Я просто подумала, что у нас с вами… очень разные мемы».
На следующей день малышке исполнилось ровно полгода. В самую последнюю минуту окружавшие ее люди решили устроить праздник – розовый торт появился из ниоткуда, словно по волшебству, и подарок в красивой обертке, и связка ярких воздушных шаров. Торт тихо истекал влагой у изножья кроватки, рядом с малышкиным кислородным баллоном, что легонько покачивался вслед за каждым дергающимся движением ее головы. Возможно, она ощущала легкость гелия в воздушных шарах, чувствовала запах сахара, возможно, ленточка на подарке развязывалась и шуршала с каждым взмахом ее крошечной ручки, потому что малышка вдруг оживилась, ее дыхание поднялось к потолку вместе с воздушными шарами, и она проснулась – проснулась, чтобы тоже участвовать в празднике. Гости, проехавшие много миль, чтобы поздравить малышку, столпились в дверях, и от их курток шел пар, и все пели ей песню – и песня была как прорыв, – и она улыбалась, как не улыбалась уже много дней. Торта хватило на всех, и, приглядевшись к последней улыбке, они увидели белый проблеск на ее нижней десне: первый зубик, чтобы помочь им съесть торт.
«Все здесь, с тобой, – сказала она малышке и добавила во внезапном озарении: – Собачка тоже пришла», – и положила вялую ручку на свои лохматые темные кудри, и малышка в ответ погладила ее по голове: Я знаю.
Ее брат склонился над больничной койкой и запел на ухо малышке «Восход, закат», его голос сперва был насмешливым, а потом – безупречно серьезным, потому что малышке понравилась его песня, конечно, она ей понравилась, ведь малышка не знала разницы между шуткой и красотой.
Ее лицо сияло, как луна, кости которой оделись в мягкую плоть, ее красивые синие глаза стали огромными как никогда, словно все, что можно было увидеть, вот-вот подойдет к завершению. Это называлось смещением жидкостей – одна из тех редких, случайных жемчужин больничного языка, что иной раз сверкают в пыли. Ей представлялись гелевые светильники, вязкий плеск морских волн, летящие на юг стаи птиц, видеоролик с закатами в замедленной съемке, муравьи на разлившейся черной патоке, сладость растекшейся информации, то, что случилось давным давно – на Земле и в наших ртах – с гласными звуками. Она думала о русле лесного ручья, о сестре, накрывшей брата своим крошечным детским телом, защищая его от того, что роилось снаружи, от жалящего золотого жужжания, что пыталось вобрать их в себя, пока все их внутри не исчезло бы без следа. Пока они оба не превратились бы в чистую моторику, в саму идею движения.
В портале какой-то заключенный просил запостить картинку с «ДВИЖЕНИЕМ! Я просидел в одиночной камере уже 23 года и три дня. Ощущение, как будто живешь в нарисованном натюрморте; это не жизнь, это существование, застывшее на одном месте. Здесь почти нет движения. Я хочу видеть, как что-то движется. Машины на ночном шоссе, полосы света от проносящихся мимо горящих фар. Или текущий ручей, водопад, что угодно, лишь бы в движении. Может быть, снегопад? Все что угодно, В ДВИЖЕНИИ!» За окном падал снег, выполняя его запрос, каждая из снежинок была первой снежинкой – первой снежинкой метели всего, что есть.
На следующий день после праздника в палате было темно. В палате пахло человеческим молоком, магазинным печеньем и сладостью детской макушки. Все остальные ушли на завтрак, ее сестра уснула – свалилась почти без сознания – на кушетке в углу. Она свернулась калачиком рядом с малышкой на больничной койке. Она держала малышку за руку и ждала слабого розового шевеления в ладони – рукопожатия поникшей лилии. Она гладила судорожно колыхавшуюся спинку – как это непросто: протащить бренное тело сквозь еще один день – и водила кончиком пальца по новым пятнам румянца на лбу малышки. Она наклонилась над крошечным тельцем и прошептала: «Ты будешь красивой, как мама». Мгновение было настолько пронзительно чистым и исполненным смысла, что его надо было хоть чем-то перебить, и она взяла телефон и принялась рассматривать фотографии Джейсона Момоа, все время думая про себя: сучка ты, сучка, а если это случится, пока ты рассматриваешь фотографии Джейсона Момоа?!
Медсестра перевернула малышку на спину и посветила ярким фонариком ей в глаза, и потом они не раз задавались вопросом: может быть, именно этот свет и открыл ей дорогу, подогнал лифт и увез ее прочь. Уровень кислорода на мониторе стремительно убывал, и все собрались в палате. Музыку, крикнула ее сестра, и она в отчаянии всплеснула руками. Что включить, что поставить? Какую музыку ставят, когда кто-нибудь умирает? Имя вспыхнуло в голове – может быть, потому, что ей вспомнилась надтреснутая коробка из-под кассеты на полу маминой машины; может быть, потому, что в мозгах крепко засела реклама сборников «Чистое настроение» вместе с изображением морских волн; может быть, потому, что недавно она прочитала статью о неожиданном новом взлете ее популярности, – как бы там ни было, у нее в голове вспыхнуло имя Энья.
