Записные книжки Демихова тех лет содержат зарисовки необычных устройств. Вот пара мембран, сложенных вместе, будто крылья бабочки, и кажущихся на первый взгляд окнами церковной колокольни. Четырьмя канюлями (тонкими трубками) конструкция соединена с венами и артериями, идущими к сердцу собаки. Эти мембраны, приводимые в движение электромотором, работают вместо сердечных желудочков, нагнетая искусственно насыщенную кислородом кровь по трубкам в аорту – главный артериальный сосуд, питающий организм собаки. На третьем курсе университета Демихов решил, что пора испытать механизм. Поймав неподалеку от общежития бродячую собаку, он дал ей наркоз, и на этот раз никто не помешал ему вскрыть грудную клетку животного. Дневниковая запись за тот день гласит: «18:15, смерть от остановки сердца».
Правда, по сути он не убил собаку – по крайней мере, пока. У него оставалось несколько минут, прежде чем остановка сердца убьет животное. Демихов удалил живое сердце и с помощью канюлей соединил свой аппарат с предсердием, аортой и легочной артерией животного
[55]. Не теряя времени, он подключил электромотор, и мембраны, зажужжав, пришли в движение. Ритмично складываясь, механическое сердце подавало кровь к внутренним органам и мозгу собаки: веки животного задрожали, глаза открылись, легкие втянули воздух. Собака очнулась, ее грудь была уже прочно зашита – кроме тех мест, где из нее выходили трубки, соединенные с внешним аппаратом. С вырезанным сердцем собака прожила пять с половиной часов
[56]. В сущности, Демихов вернул к жизни существо, находившееся на краю гибели. На тот момент ему не было и двадцати двух.
Эти первые успехи помогли Демихову поступить в Московский университет и получить диплом по биологии и физиологии. У него не было подходящего костюма для обязательного студенческого снимка, так что пришлось просить фотографа отретушировать фото и, по сути дела, дорисовать воротник и галстук
[57]. Неулыбчивый, с горящим взглядом и крутым вихром, Демихов не увлекался ничем, кроме работы, и не стремился ни к чему – лаборатория была для него всем. В 1940 году он провел первую в истории интраторакальную (с помещением органа внутрь грудной полости) пересадку сердца у животного и даже попытался осуществить коронарное шунтирование, тоже на собаках, – почти на 10 лет раньше, чем Мюррей предпринял попытку пересадки почки Ричарду Херрику. Но эксперименты, как бы упорно он ни работал, пришлось оставить – по воле сил, повлиять на которые Демихов никак не мог.
Началась Вторая мировая война, и молодого ученого призвали в военные патологоанатомы. Его родные места – они были совсем недалеко от западной границы СССР – немцы захватили в ходе летнего наступления 1942 года. В ходе войны погибло 27 млн человек, было сожжено более 70 000 русских деревень
[58]. Вдобавок администрация Трумэна требовала выплаты долга за «невоенные поставки» – около 2,6 млрд долларов
[59]. Демихов вернулся к опытам, а страна, обескровленная долгами, была твердо намерена доказать свою стойкость – а вскоре и превосходство над соперниками.
К началу 1950-х Демихов провел больше трех сотен операций на собаках и умел накладывать анастомоз (выполнять хирургическое соединение двух сосудов) за 55 секунд
[60]. При этом он не считался хирургом, поскольку не имел диплома врача. А перерыв из-за войны и напряженные отношения с преподавателями помешали ему защитить кандидатскую диссертацию и по своей специальности – биологии
[61]. И все же Демихов продолжал экспериментировать, хотя у него почти не было оборудования, а жил он на скудную зарплату лаборанта. Потом ему удалось устроиться на работу в Московский институт хирургии. Но и тогда ему, чтобы сводить концы с концами, приходилось полагаться на финансовую поддержку жены Лии, с которой они расписались после войны. Лия и Ольга, дочь Демихова, вспоминали и о долгих вечерах, которые он проводил в институте, и о его привычке, что называется, брать работу на дом: в виде забинтованных собак, которые делили с Демиховыми тесную двухкомнатную квартиру. У Демихова был вечно беспокойный ум, он постоянно размышлял над вопросами, на которые еще никто не ответил: как бьется сердце, как дышат легкие, как устроен мозг и как его сложная механика влияет на разные системы организма. Внимательный, целеустремленный, дерзкий, он хотел делать немыслимое. Однако ни революционные медицинские идеи Демихова, ни фильм с его двухголовой собакой сами по себе не смогли бы поколебать уверенность американцев в их научном превосходстве.
4 октября 1957 года 84-килограммовый советский «Спутник-1», прочертив ночное небо, вышел на околоземную орбиту. По всей Америке и в большей части Европы его запуск отозвался общим изумлением и ужасом. Дело было даже не в самом аппарате и не в последовавшем за ним «Спутнике-2».
Космические технологии СССР были страшны ракетами, которые доставляли спутники на орбиту: если страна способна запустить объект на орбиту Земли, она, несомненно, способна доставить штуки пострашнее до целей, расположенных куда ближе к ее границам
[62]. Президенту Дуайту Эйзенхауэру и так достался в наследство опасный «атомный тупик» – а теперь его соперник Никита Хрущев, считавшийся на Западе неуравновешенным и опасным человеком, получил в свое распоряжение ракетную мощь
[63]. После запуска «Спутника-1» его главный конструктор Сергей Королев, 51-летний инженер-ракетчик, посвятивший жизнь покорению космоса, провозгласил, что «дорога к звездам открыта», но для Хрущева гораздо важнее был пропагандистский потенциал ракетостроения
[64].
И Хрущев был в этом не одинок. В том судьбоносном октябре СССР посетил Ричард Рестон вместе со своим отцом Джеймсом, журналистом The New York Times. Вернувшись в Англию, Ричард обнаружил, что его товарищи-студенты не на шутку встревожены отставанием Америки. «Они считали это великим национальным поражением, – писал Рестон. – Нам говорили, что у Америки есть на все ответ, и вдруг оказалось, что это не так»
[65]. Буквально в одну ночь Соединенные Штаты, чье лидерство в годы Второй мировой казалось неоспоримым, утратили и мощь, и статус. Даже Линдон Джонсон, на тот момент лидер сенатского большинства, не на шутку встревожился. «В открытом западном обществе мы привыкли жить в объятиях неба, – напишет он позже. – Но вдруг почему-то все стало иначе, и небо показалось почти чужим. Я помню, как меня потрясло, когда я понял, что чужая держава может получить техническое превосходство над нашей великой страной»
[66]. Радужная картина 1950-х померкла.
