Стивенс знал о близнецах Херрик и об успешной операции, проведенной пятью годами раньше. В 1959 году Джозеф Мюррей уже экспериментировал с сублетальными дозами радиации, пытаясь заставить иммунную систему реципиента не отторгать донорскую почку, взятую не у близнеца. Он убедился, что методика работает, только вот сама радиация причиняла долговременный ущерб здоровью. В британском городе Лидсе Питер Рэйпер использовал в качестве иммунодепрессанта циклофосфамид, применяемый в химиотерапии, но его пациент прожил лишь восемь месяцев после пересадки
[76]. Неужели Демихов и впрямь планирует оперировать людей, несмотря на то что науке еще неизвестны надежные способы приживления органов от неблизкородственных доноров? Демихов отмел опасения Стивенса. Он сообщил, что планируется создать банк тканей, где будет все – от внутренних органов до конечностей. «Москва – огромный город, где ежедневно умирают сотни людей»
[77], – пояснил он. Так почему бы мертвым не послужить живым? Демихов улыбнулся – редкое явление – и сообщил Стивенсу, что у него уже есть подопытная: женщина 35 лет, которой отрезало ногу трамваем. Он собирался пересадить ей новую конечность. «Главная забота – срастить нервы, чтобы женщина могла сама управлять своими движениями, – добавил Демихов. – Но, уверен, с этим мы тоже разберемся»
[78].
Пока шла беседа, у Шавки дрогнули веки. Она не могла вилять хвостом или двигать лапами Бродяги, но жадно лакала молоко – хотя у нее уже не было пищевода и оно капало из горла сквозь подведенную трубку. Бродяга тоже очнулся, голова его склонилась под непривычной тяжестью другой, меньшей собаки. Есть и пить без помощи он не мог, а на глаза ему свисали передние лапы Шавки. Демихов назвал собак «счастливыми животными», с честью принесшими себя в жертву ради научного поиска, и подтвердил, что его опыты, когда придет время, будут спасать человеческие жизни. Собаки погибнут спустя всего четыре дня. Им было неудобно спать в новом сросшемся теле, потому что Шавка все время заваливалась на бок, а сшитые вены вскоре фатально перекрутились. Демихов, однако, не считал опыт неудачным
[79]. Вовсе нет.
Тем временем в клинике Бригама Джозеф Мюррей посмеивался над статьей Стивенса в Life: ткани, которые Демихов собрался пересаживать, не будут должным образом функционировать, ворчал он. Животные все равно погибли бы по той же причине, что и собаки Алексиса Карреля на рубеже веков: отторжение инородной ткани. Мюррей упорно работал над созданием препаратов, подавляющих это отторжение (хотя первых заметных успехов добьется лишь в следующем десятилетии), и Демихов, по его мнению, не мог рассчитывать на благоприятный результат. Если только, язвительно добавил Мюррей, «русские не совершили какого-то открытия, о котором мы не знаем»
[80]. Но после запуска спутника никто не мог гарантировать, что русские такого открытия не сделали. И США не собирались проигрывать в гонке второй раз.
В науку потекли неслыханно огромные деньги. Россия запустила свой спутник первой – но зато американский спутник будет лучше. Россия отправила в космос собаку (Лайку, на «Спутнике-2»), значит, Штаты отправят шимпанзе по кличке Хэм. Репортаж Стивенса в журнале Life доказал, что Демихов умеет пересаживать головы – и в том же научно-соревновательном раже Национальные институты здравоохранения США принялись финансировать экспериментальные лаборатории. Идея была такова: что Советы сумели на собаках, мы сможем сделать на приматах. А что можно сделать на приматах, то можно будет делать и на людях. США и СССР вслед за космической начали новую гонку – на операционных столах.
От собаки к обезьяне
1959 год. Роберт Уайт уже четыре года работает в клинике Мэйо, что в Рочестере, штат Миннесота. За стенами операционной он научный сотрудник университетской кафедры физиологии. Нелегкие дни, еще более нелегкие ночи. Уайт живет между двух миров: передового научного поиска и тонкой хирургии. Когда удается урвать время для сна, он, засыпая, придумывает способы удаления опухолей мозга
[81]. Бостонские друзья описывали Уайта как обаятельного и веселого парня, всегда готового присоединиться к приключениям своих обеспеченных нью-йоркских приятелей, водящих дружбу с The Rockettes, женской танцевальной группой из мюзик-холла «Радио-сити». Но теперешнего Роберта Уайта – Уайта, который часами готов сидеть за книгами и сутками стоять за операционным столом, – отличают упорство и сосредоточенность, которые вскоре станут определяющими чертами его хирургического почерка. «Я прокручивал в голове предстоящие операции, как фильмы, – позже будет рассказывать он коллегам. – Они состояли из моих воспоминаний об уже сделанных операциях. Это было какое-то наваждение»
[82].
Приверженность Роберта Уайта католицизму стала еще глубже, занятия наукой не привели его ни к какому кризису веры. Скорее наоборот: операционная стала для него своего рода святыней, местом поклонения, где отпущенный Богом талант исполнял заповеданное Богом предназначение
[83]. Разве он не избран? Разве он не дал согласие под сенью тех синтоистских святилищ посвятить жизнь спасению других жизней? Сердца и почки не могут сравниться с хитросплетениями нервной системы: погружая скальпель в мозг, признавал Уайт, «я проходил в миллиметре от того места, где это значило бы верную смерть»
[84]. Может, это игра во Всевышнего – но она и ведется для Всевышнего.
И, возможно, этим объясняется его характерное поведение в операционной. Коллеги-хирурги описывали Уайта как «олицетворенное спокойствие» и отмечали его убийственную серьезность. Он никогда не сбивается. Даже в тот момент, когда игла оброненного кем-то шприца, пробив ботинок, вонзилась ему в ногу, Уайт лишь заметил: «Постарайтесь не убить главного хирурга» – и, даже не выдернув иглу, продолжил работать, осторожно удаляя опухоль в мозге пациента через небольшое отверстие в черепе
[85]. Перед умывальником в операционной все иные заботы для Уайта улетучиваются. Их заменяет нечто более глубокое – и более великое. А именно – внутренняя радость, радость делать то, для чего он рожден. Оперировать мозг, экспериментировать с ним во всей его сложности – это приносит Уайту невиданный восторг.
