А пока огромный самолет несется над бескрайним океаном и в салон то и дело вплывают стюардессы с напитками. Уайт улыбается и расслабляется. Путешествовать самолетом он любит больше всего, даже несмотря на рев и тряску.
В таком приключении легко почувствовать себя другим человеком, и это подстегивает озорной юмор Уайта.
«И долго же лететь, правда? – заговаривает с ним попутчик. – Вы по делам или отдохнуть?» Уайт с ухмылкой отвечает: «И то и другое. Видите ли, я похоронный агент».
Это фокус он проделывает не впервые. Патрисию его шутки доводят до бешенства. Он представится то сельским ветеринаром, то писателем, а однажды выдал себя за раввина.
Как-то по пути на конференцию в ФРГ он одурачил актера Роберта Морли, настоящего британского джентльмена, – позже Морли рассказал об этой встрече на страницах Playboy. Сначала для Уайта это было способом завязать общение, не отпугнув попутчика
[157]. А потом добавилось еще кое-что: свобода скрываться у всех на виду и способность при помощи широкой эрудиции заставить собеседников поверить в вымышленную историю. На сей раз, возможно, ему подали идею агенты одной государственной организации, заехавшие к нему перед отлетом: эти парни в штатском объяснили, что по возвращении на родину надо будет ответить на вопросы и дать полный отчет, что там затевают русские. Так или иначе, проболтавшись в воздухе 12 часов (без учета времени, потраченного на стыковки), Уайт приземляется в международном аэропорту в Москве: одинокий американец на чужбине.
В аэропорту, лишь недавно переделанном из военного аэродрома, Уайта встречает целая делегация. Некоторые ученые говорят по-английски, но в основном говорит переводчик – довольно официального вида. Уайт пытается осмотреться и сориентироваться, но ему не дают. Подхватив багаж, Уайта подталкивают к ожидающей машине, а переводчик что-то объясняет на ходу. «Запихнули в машину», – вспоминал потом Уайт. Как будто не хотели, чтобы он увидел что-нибудь лишнее.
Машина мчится по шоссе мимо огромных бетонных зданий, в большинстве своем безликих, а вдоль шоссе тянутся электропровода. Холодно. Тоскливо. Серо. «В какой отель?» – спрашивает Уайт, когда машина приближается к центру города. Девушка из делегации улыбается в ответ. Молодая. Светловолосая. Привлекательная. Будто из давешних стюардесс. (Это будет повторяться во всех дальнейших поездках. Иногда Уайта будут встречать военные, иногда гражданские, но среди встречающих всегда найдутся красивые молодые женщины. Говорят, с какого-то момента Уайт сам начал просить об этом: «Они скрашивают пейзаж».) Не в отель, объясняет девушка. Уайта везут в гости к какому-то ученому.
Подъехали к солидному особняку: он не так просторен, как дом Уайта, но обстановка внутри удивляет. Повсюду картины, музыкальные инструменты, бюсты и скульптуры. Если советским домам не хватает архитектурной выразительности, они восполняют это культурным содержанием
[158]. Мало-помалу Уайт успокаивается, и тут гостей приглашают за стол.
С некоторыми из компании Уайт знаком – это приезжавшие в «Метро» ученые из НИИ мозга АМН СССР, который называют просто Институт мозга
[159], МГУ и 1-го Московского медицинского института, сегодня известного как Сеченовский университет (или просто «Сеченовка»). За ужином его знакомят с Андреем Петровичем Ромодановым, который вскоре прославится как нейрохирург, а затем как ученый: он почти 40 лет будет возглавлять Киевский институт нейрохирургии, где проводилось и проводится большинство неврологических исследований УССР, а затем независимой Украины (теперь институт носит его имя). Годы спустя Уайт будет брать у Ромоданова интервью для журнала Общества Кушинга и назовет его «одним из самых выдающихся и уважаемых нейрохирургов в мире»
[160].
Уайт знает, что с хозяином принято выпить – учитывая обстоятельства, очевидно, водки, – но он почти не употребляет алкоголь. Из вежливости он произносит тост, а пьет до самого конца банкета воду. Она хотя бы с виду как водка. Меняются блюда и коктейли, но переводчик за плечом Уайта – неотлучно. Доктор подозревает, что этого человека приставили за ним следить и что в компании есть агенты КГБ
[161]. Однако больше всего его удивляют не присутствующие, а отсутствующие. Вернее, один из них: Владимира Демихова не было ни в аэропорту, ни на ужине; не встретятся они и в Институте мозга.
Утром Уайта везут в институт на машине, хотя нужное место в двух шагах. Погода ненастная, валит снег. Уайт догадывается: хозяева не хотят, чтобы он гулял и осматривался в одиночку. Поездка начинается с удивления: он ожидал увидеть лабораторию при больнице или университете, но машина останавливается перед громадным зданием из красного кирпича. Это дореволюционный особняк со стрельчатыми окнами и фигурной кладкой. Как и многое в центре Москвы – от Большого театра рядом с Красной площадью до собора Василия Блаженного и церковных сооружений, возвышающихся за кремлевскими стенами, – особняк сохранил свое изначальное великолепие. Это здание семья обрусевших немецких купцов построила для Евангелической больницы, а большевики отобрали его в ходе «национализации» собственности имущих классов. После революции там разместился Институт профессиональных болезней, но вскоре здание было передано другому учреждению, занятому изучением мозга, а точнее – мозга Ленина. Миссия: изучить анатомические причины происхождения «необыкновенной гениальности вождя мирового пролетариата».
Своим возникновением Институт мозга обязан неврологу Владимиру Бехтереву, но сама история его создания – и предостережение, и иллюстрация непростых отношений науки и власти. Бехтерев работал и до революции, и после, создав в числе прочего лабораторию обучения телепатии: он всю жизнь ревностно верил в возможности псевдонауки. В те дни подобные убеждения были на удивление распространены: беспокойство по поводу реальных и мнимых достижений Запада при идеологическом запрете на информацию извне обернулось тем, что в некоторых областях советской биологической науки эволюция шла обособленно и параллельно мировой. Бехтерев придерживался убеждения, что у выдающихся умов должен быть и незаурядный в физиологическом аспекте мозг, поэтому надеялся понять природу гения и таланта, создав «пантеон мозга великих людей» для изучения и препарирования
[162]. К несчастью, Бехтерев не смог умерить свой научный пыл в угоду политическим директивам своих покровителей. В московской врачебной среде ходили слухи, что он умер вовсе не от «острого пищевого отравления», а был отравлен, поскольку в ходе врачебной консультации признал Сталина параноиком, а вовсе не гением. После смерти Бехтерева и пост заведующего институтом, и честь изучать мозг Ленина достались немецкому неврологу Оскару Фогту
[163]. Советская наука – часть политики, и об этом уроке напоминает одна любопытная деталь самого института: в «пантеоне мозга» хранится препарированный мозг самого безвременно ушедшего Бехтерева. Не стоит объявлять неудобную правду.
