Ориана Фаллачи привыкла, что собеседник сам заканчивает интервью. И научилась спокойно это игнорировать. «Доктор Уайт, – спрашивает она, и тон ее кажется чуть более жестким, чем прежде, – вы не боитесь, что ваша работа может иметь непредсказуемые последствия?» Уайт усмехается. «Дивный новый мир» Хаксли? Вопрос кажется наивным, он никак не вяжется с тем, что Уайт показал журналистке: ни с тщательной подготовкой, ни с продуманными методиками. Естественно, он размышлял о возможностях, которые открывает его работа: он вообще не думает ни о чем другом. Главная цель – спасение жизней. Разве он об этом не сказал?
Наука всегда помнит об опасных последствиях, подчеркивает Уайт: «Но если мы получаем ту или иную возможность, это еще не значит, что мы ею воспользуемся»
[202]. Именно в этом и состоит смысл научной этики, поясняет он. В конце концов, все, что сегодня видела журналистка, делается для того, чтобы научиться сохранять мозг (обезьяний) живым и изучать его функционирование отдельно от организма, а не для того, чтобы «примерить» подобную операцию на людей. «Ага, но вы говорили, что это можно проделать и на людях», – напоминает Фаллачи. Похоже, он проболтался. «Да, мы сегодня могли бы сохранить живым мозг Эйнштейна», – соглашается Уайт. Но это не значит, что его необходимо было сохранять, и не значит, что сам Уайт счел бы это нужным
[203]. Однако Фаллачи не сдается, она хочет знать: был бы этот мозг все еще Эйнштейном? И что такое вообще мозг без тела?
Фаллачи удается дожать Уайта, втянуть в обсуждение одной из его любимых тем, на которую он рассуждает охотнее всего: что может сознание без тела. Уайт заверяет журналистку: «Когда я отделяю мозг от тела, ум и личность сохраняются в полном объеме». Он заходит еще дальше: по его словам, личность дается при рождении и присутствует уже в эмбрионе. Это обнажает его католические предубеждения и несколько противоречит современным представлениям о природе, о воспитании, о непрерывном развитии нейронных связей в мозге на протяжении жизни. На этом Уайт не останавливается. Он заявляет, что мозг без тела, не имея почти никаких отвлекающих факторов, мог бы работать как суперкомпьютер. Что математические проблемы, что этические – их намного проще и быстрее разрешил бы мозг, отключенный от внешних раздражителей
[204]. Можно ли спасать людей, пересаживая мозг? Нет, поскольку соединять нервы мы пока не умеем. А если пересаживать голову целиком? Да, в теории, хотя Уайт признает, что даже сам поеживается, представляя, как встречает людей с головами от других тел. И пока мы к этому не готовы: нам еще нужно практиковаться на собаках и обезьянах. Опыты на людях только предстоят: после того, как у нас будет возможность рассмотреть ситуацию с этической и религиозной точки зрения. Со своей типичной полуулыбкой Фаллачи спрашивает: «То есть нам нужно решить именно моральную проблему?»
[205]
Моральная проблема. Дождавшись автобуса, Уайт плюхается на ближайшее к входу сиденье. «Может, я и перегнул палку», – обдумывает он состоявшийся разговор. Теология опирается на давно устаревшие научные теории, это признает даже он, истый католик. Столетиями врачи утверждали, что смерть наступает, когда останавливается сердце и прекращается дыхание. Но они ошибались. Смерть наступает тремя – пятью минутами позже, когда умирает мозг. Иногда смерть мозга опережает смерть организма – например, если жизнь тела поддерживается аппаратами. Сквозь матовое стекло Уайт смотрел на плывущие мимо унылые улицы. В эти самые минуты у него в больнице девушка, красавица и умница, пианистка всего 18 лет от роду, – погибает без донорской почки. А Уайту нечего ей предложить. Он не мог бы взять почку у коматозного или парализованного донора с той же группой крови, даже если бы нашел такого
[206].
Это он и сообщил Фаллачи. Ни законы, ни религия не поспевают за развитием науки. И тогда она задала вопрос, больше прочих смутивший Уайта: «То есть, по-вашему, само понятие жизни нужно пересмотреть?»
[207]
Да, ответил Уайт. Решительно и безоговорочно да. Смерть – это умерший мозг. А работающий мозг жив. Как выразиться еще яснее? Если отрезать человеку руки и ноги, язык – именно то, что он сделал с Либби, – даже тогда, с незрячими глазами, новыми легкими и новым сердцем, он останется той же личностью. «Но, – продолжил Уайт, – если я отберу ваш мозг, от вас не останется ничего»
[208]. Он говорил это прежде Морису Албину, Хавьеру Вердуре, своей жене Патрисии; он заводил этот разговор даже с теологами и со своим приходским священником церкви Пресвятой Девы. «Что такое душа?» – этот вопрос Уайт задает себе всякий раз, когда держит на ладонях бесформенный комок студня и нервов, такой неприглядный. Совсем не об этом думали русские, когда сравнивали мозг гения и дурака. Под микроскопом все ткани одинаковы – и все-таки там живет что-то особенное, уникальное и странное, необузданное, индивидуальное. «Душа, – ответил Уайт Ориане Фаллачи, – живет в мозге»
[209].
И Фаллачи задала последний, бронебойный вопрос: «Значит ли это, что у обезьяны тоже есть душа, как и у нас с вами?»
«Нет», – ответил Уайт. У обезьяны – нет. И на этом они закончили беседу.
На своей остановке Уайт встал и двинулся по проходу к дверям. «Доброй ночи, док», – приветливо кивнул ему водитель.
«Доброй ночи», – улыбнулся в ответ Уайт. В конце концов, о чем тут волноваться? У красивой молодой женщины язык подвешен не хуже, чем у него, и это ему даже понравилось. Придется попробовать на вкус настоящую известность, вот и все. Какой в этом вред? Уайт заходит домой и собирается ужинать, как и прошлым вечером. А красивая молодая женщина, как и прошлым вечером, заходит в гостиничный номер и садится писать статью.
В поисках души
«Либби закончила последнюю трапезу» – так начинает Фаллачи свой рассказ. Взгляд обезьяны был «таким грустным и безответным», а ее кисти напоминали «ручонки новорожденного»
[210]. При любой возможности Фаллачи напоминает читателю о личности обезьяны, очеловечивая животное и – отчасти за счет имени – помещая его в центр внимания. Уайта она описывает как человека, охваченного какой-то тайной радостью, который с блеском в глазах принимает «святотатственный вызов». Но не все эпитеты негативные: Фаллачи сравнивает Уайта с инженером из NASA, запускающим ракету (и даже не догадывается, насколько уместно это сравнение), и восхищается остротой его ума. И тут же описывает безжизненное тело Либби, валяющееся на полу. Пишет и о ее мозге: «Все, чем была Либби, все ее радости и страхи, ее реакции и воспоминания, джунгли, где она родилась, сеть, в которую ее поймали, клетка, куда ее заперли… все еще жило в этом бестелесном мозге»
[211]. Что будет, когда мозг придет в себя? – спрашивает Фаллачи. Осознает ли он, что стал ничем?
