Уайт чертит мелом на полу лаборатории. Это похоже на схему танца. Вместе с Вердурой, Массопустом, Волином и Таслицем они спланировали все буквально по шагам. Уайт кропотливо расписывает траекторию движения для каждого участника, указывая направление стрелками. Для постороннего глаза – хаотичное переплетение пунктирных линий; для Уайта – хореография с участием трех десятков специалистов высокого уровня: хирургов, анестезиологов, сестер, зоотехников и специалистов по мониторингу. Алгоритмы оттачивались не один месяц, была даже проведена серия тестовых операций на восьми малышах-резусах. В этих тестовых операциях Уайт не изолировал мозг – ему это больше не нужно. Теперь его команда практикуется в отделении обезьяньей головы от тела без разрушения сосудистой системы.
Сосуды пережимались у основания обезьяньего черепа, артерии обезьяны удлинялись четырьмя витыми трубками. Потом перерезались пищевод и трахея, а вслед за этим делался разрез от четвертого до шестого шейного позвонка – так называемая цервикальная ламинэктомия
[231]. Рисованная схема показывает результат: голова обезьяны «плавает» над плечами, опираясь на ряд витых трубок, как на кружевной воротник. Уайт называл эти опыты «подготовкой», но получались после таких операций не безголовые обезьяны, а обезьяны с головой, несколько удаленной от тела
[232]. Хирурги имитировали определенные виды травм, случающихся при автомобильных авариях, когда череп отделяется от позвоночника, а нервы разрываются, – но с одним необычным дополнением: если витые трубки распрямить, то голову можно отодвинуть еще дальше от тела.
«Одна голова очнулась во время моего дежурства», – однажды утром рассказал Уайту Таслиц, дежуривший в лаборатории ночью
[233]. Таслиц признался, что это было страшно, будто в фильме ужасов: ты один, в темноте, и на тебя смотрит обезьянья голова. «Что ж, – ответил Уайт, похоже ничуть не удивленный, – мы еще многого не знаем о мозге». При всех обширных исследованиях мозг остается величайшей загадкой, величайшим вызовом науке. «Всем, чего мы достигли с самого начала человеческого существования, – писал позже Уайт, – мы обязаны деятельности этого уникального, самого сложного во вселенной предмета». Человеческого мозга
[234]. И обезьяньего тоже.
Глядя, как его дети играют с макаками, Уайт думает, как через две недели, в понедельник, лабораторию заполнят люди, которые будут, теснясь, двигаться по меловым линиям. Работать придется при серьезном дефиците пространства. Обезьян будет не одна, а две. Обе головы нужно будет отделить от тела, не отсекая артерий и вен, а затем обеспечить дыхание при помощи аппаратов и постоянно следить за кровяным давлением, электрической активностью мозга, давлением спинномозговой жидкости, скоростью метаболизма и температурой. Жара, теснота и напряженная работа. Если прикинуть по предыдущим операциям, предстоящая продлится долгие и долгие часы – без малейшей возможности перевести дух между процедурами, без минуты отдыха. Стол Уайта сейчас завален бумагами: схемы, разрезы, заметки, наброски, процедуры и планы, «голова A, тело Б». Уайт не называет эту операцию пересадкой головы. Он говорит о пересадке тела. Органы одного примата пересадят мозгу другого, все разом. И сколько бы ни спрашивала Ориана Фаллачи, какая в этом необходимость, Уайт твердо верит, что его работа – это шанс спасать человеческие жизни.
Сколько Уайт видел угасших сознаний, увечных, запертых в бесконечной коме, – детей, которые никогда не заговорят вновь, любящих, которым больше не обнять любимых. Годом раньше 17-летний гимнаст, живший неподалеку, выполнял упражнения на батуте. Отвлекшись на миг, он приземлился на голову. Его звали Питер, и он мгновенно понял, что сломал шею. С удивительным самообладанием он предупредил прибывших медиков не слишком шевелить его голову
[235]. Уайт встретился с перепуганными родителями юноши и просил разрешения на охлаждение спинного мозга. Они забеспокоились (с полным основанием), делалось ли такое прежде. Да – на обезьянах, на многих и многих «Либби» из лабораторного вольера. Родители дали согласие, Питера погрузили в наркоз на операционном столе, и Уайт выполнил перфузию в надежде предотвратить отмирание нервов. Через несколько часов пациент пришел в себя. Через несколько недель к нему вернулась способность действовать руками, включая кисти. Впоследствии Питер Сикора стал судьей в округе Кайахога: спасибо обезьяне, хирургу и просчитанному риску.
Может быть, схватка с Фаллачи заставила Уайта взять паузу, но в пылу хирургической практики сомнения испарились. Для Уайта цель оправдывала средства. Через несколько лет в интервью лондонской Sunday Telegraph он скажет, приводя в пример пациента, которому грозит отказ органов: «Предположим, перед вами человек, полностью парализованный ниже шеи. Вы будете сидеть сложа руки и скажете, что у вас нет для него донорских органов?»
[236] А что такое почка или сердце в сравнении с целым организмом, все системы которого исправно работают? До сих пор все это оставалось пространством гипотез. «Пересадка человеческой головы меня вообще не интересует», – когда-то заявил он Фаллачи. И это была неправда.
14 марта 1970 года. В Шейкер-Хайтс вновь похолодало, температура опустилась до минус семи по Цельсию, за окном временами снежит. Уайт проснулся необыкновенно рано, раньше всех домочадцев, и бродит по гостиной между изумрудно-зелеными поделками детей ко Дню святого Патрика. Патрисия как-никак из бостонских ирландцев, потомок сестер Толанд, которых в числе 4000 сирот Великого голода 1845–1849 годов отправили в Австралию в услужение
[237]. На святого Патрика весь день лежат на камине солонина и содовый хлеб, и Уайт, однажды избранный «ирландцем года» на праздничном кливлендском карнавале, ведет одетых в зеленое детей на парад. Но сегодня он обо всем этом даже не думает. Сунув в карман зимнего пальто «операционную» трубку, он выходит в холод и темноту. Ему предстоит незабываемая суббота.
В лаборатории пыхтят горячие кофейники. Уайт наматывает на шею полотенце – чтобы впитывало пот во время операции – и поправляет квадратные очки в черной оправе. Все как раньше, напоминает он команде; по крайней мере, первые действия будут такими же, как на подготовительных операциях с витыми трубками. Только сегодня, конечно, все гораздо важнее. Участники занимают свои места: в двух разных операционных работают две бригады хирургов и две команды других необходимых специалистов. Обезьяны обриты и помечены: у одной на голове несмываемым фломастером выведена литера А, у другой на теле – Б. Слышны шумные выдохи: нервы у всех напряжены. Уайт откладывает трубку и сверяется с большими электронными часами на стене. «Приготовились!» – командует он, давая знак Албину вводить наркоз – по 20 миллиграммов на килограмм веса через установленные интервалы. Бригады в двух операционных, синхронизируя действия по часам, вводят в трахеи обеих обезьян трубки для искусственной вентиляции легких. Аппараты Mark 8 из полупрозрачного красно-зеленого пластика поддерживают нужный уровень кислорода. Тик-так: пора делать первый разрез.
