Эта новость взбодрила Уайта, и только она занимала его весь остаток дня: все, что он с таким упорством пытался доказать, подтвердилось и сбылось. Животное в его лаборатории оставалось во всех смыслах обезьяной – той же самой. Она определенно помнила Уайта – и возненавидела его. «Чего я добился? – раздумывал Уайт. – Вышел ли я на тот этап, когда мы сможем пересадить человеческую душу? И если так, что это означает?»
[246]
По дороге домой, в тепло своего кабинета в Шейкер-Хайтс, Уайт решает, что успех, достигнутый с обезьянами, нужно повторить на людях
[247]. Но для этого необходимо убедить научное сообщество – да и человечество в целом, – что понятию жизни пора дать новое определение. Сколько бы он ни твердил, что жизнь сосредоточена в мозге, ни у медицины, ни у религии пока нет официальной позиции по вопросу о том, когда заканчивается жизнь. А без этого ему не дадут продвинуться ни на шаг. Обезьяна А выжила: она проживет почти девять дней, прежде чем тело отторгнет голову. А что же обезьяна Б? Она погибла. Можно ли пересадить человеческую голову на тело пациента с умершим мозгом? Несомненно, можно. Но организм-донор – это живая ткань, а если воспринимать живую ткань как живое существо, то… Может, Франкенштейн и слепил свое чудовище из трупов, но Уайту нужны живые элементы. И если не случится самых серьезных перемен, следующий его опыт вызовет не споры о благополучии животных. Очень вероятно, что разговор пойдет об убийстве человека.
На рабочем столе Уайта стоит пластиковый муляж человеческого мозга. Позже его часто будут спрашивать (впрочем, уже спрашивают): «Зачем вы все это делаете?» Для чего все эти старания? Взять тело и отдать его другому мозгу – честно ли это? Все органы одному реципиенту? Но те, кто спрашивал, не оставались в одной комнате с родителями умирающего ребенка. И не заседали в комиссии, которая должна одобрить органы для пересадки
[248]. Тела где-то есть. Уайт знает по рассказам Демихова, сколько их в московских и киевских больницах. Уайта снова приглашают в Россию – и он собирается поехать. Но смерть мозга – повсеместная вещь, в каждой стране есть сколько-то пациентов с бьющимся сердцем и угасшим мозгом. Что, если Франкенштейн был прав и «литература опережает нас»?
[249] Пришла пора догонять: и не только науке, но и католической доктрине. Способы изменить ее найдутся. Иначе быть не может.
Глава 6
Современный Прометей
Кто ты? Что ты есть? Ты – не в том мертвом теле. Посмотрим трезво. Ты – в тканях твоего мозга, в этом доме человеческого духа.
Роберт Уайт
Ты – это твой мозг, но только пока он жив. Мертвый мозг, плавающий в формалине, – безжизненная материя; обескровленный, он ничуть не живее скальпеля, который режет его на части. Мозг, наполненный кровью, питаемый кислородом и посылающий сигналы, видимые на энцефалограмме, – это живой и думающий мозг. Мы умеем отличать живое от мертвого. Но где проходит та тонкая, едва уловимая грань между первым и вторым? Когда жизненный источник иссякает? «Грань, отделяющая Жизнь от Смерти, в лучшем случае обманчива и неопределенна»
[250], – писал в 1844 году Эдгар Аллан По
[251]. Эта грань останется неясной и размытой еще 150 лет.
«Лоскутные» обезьяны Уайта – обезьяны, которые моргали, кусались, ели и по несколько дней жили в заемных организмах, – стали первым твердым доказательством того, что сознание может пережить тело. Волны энцефалограммы в лаборатории Уайта не были ошибкой: эта электрическая активность мозга и есть самая сущность жизни. «С моей точки зрения, вопрос был закрыт», – позже признавался Уайт в интервью BBC
[252]. Однако операции Уайта на обезьянах не только подтверждали, что мозг – начало и конец жизни, они подняли множество новых этических вопросов. Молодая наука трансплантология занималась не только реципиентами органов, но и донорами – живыми и мертвыми.
Во время той решающей пересадки животное-донор, обезьяна Б, должно было оставаться живым и в стабильном состоянии до того самого момента, когда хирурги перережут последнюю связь тела с головой. Отрезанный от кровотока мозг обезьяны-донора погиб, но ее тело продолжало жить, чтобы поддержать жизнь в мозге реципиента, обезьяны A. Уайт использовал не мертвое тело, а донора с бьющимся сердцем, и это означало определенные сложности с клиническим применением.
К концу 1960-х хирурги-трансплантологи, в том числе Джозеф Мюррей из больницы Бригама, систематически использовали для пересадки органы пациентов, которые, по мнению врачей, уже никогда не вернутся в сознание
[253]. Точнее говоря, во время первой пересадки, в 1962 году, Мюррей взял для спасения пациента почку из мертвого тела. Однако в теле с бьющимся сердцем органы сохраннее, а значит, полностью работоспособны. Организм донора еще отделяет мочу, кровь еще циркулирует, по-прежнему происходит метаболизм питательных веществ. Эти доноры, биологически живые, но уже по сути «растения», находятся между Сциллой и Харибдой. С одной стороны, кому хочется вечно лежать бессмысленной горой мяса и костей? С другой – кому хочется, чтобы его органы раньше времени «отобрали» хирурги-трансплантологи или чтобы его тело до срока признали мертвым?
[254] Вопрос о том, как поступать с пациентом, чей мозг умер, выходит за рамки чистой науки: это этическая задача. Можно ли полагаться на умение врачей определять, жив или мертв мозг? Поначалу хирурги, оценивая вероятность выздоровления потенциального донора, зачастую полагались исключительно на интуицию – а между тем вокруг кипели яростные споры об этических правилах и регламентах.
«Жизнь – это сокращения сердца или активность мозга?» – спросил Уайт Ориану Фаллачи во время интервью для журнала Look в 1967 году
[255]. Ему-то ответ казался очевидным. Но мы, признавая, что человек – это его мозг, ставим жизнь мозга выше жизни тела. И тогда этика требует доказать, что единственным индикатором жизни служит электрическая активность мозга, отраженная на энцефалограмме. Значит, прежде всего нужна уверенность, что врачи вообще сумеют правильно прочитать энцефалограмму и беспристрастно поставят в нужной графе галочку, разрешающую «изъятие» органов. Неудивительно, что простые люди не спешили доверять «собирателям урожая».
