Вокруг Уайта на полках и на полу – привычные стопки книг. Не только научных: здесь и фантастика, и классика. Он тянется за любимыми греческими мифами и решает назвать свой ответ так – «Антививисекционизм: неуступчивая Гидра». Многоглавая чудовищная Гидра, змееподобное чудовище, жила в озере Лерна у города Аргоса. И без того ужасающая, она обладала чудесной силой – способностью к регенерации. Если ей отсекали одну из голов, на месте отрубленной тут же вырастали две новых. Именно с этим монстром Уайт сравнивал движение антививисекционистов: раз за разом наука доказывает, что «облегчение человеческих страданий оправдывает жертвоприношение низших животных», но, как только где-то удается остановить кампанию против опытов с животными, она всякий раз начинается в другом месте с еще большим ожесточением
[323].
В глазах Роберта Уайта люди, стремящиеся положить конец опытам на животных, не отличались от тех, кто выступает против прививок и открывает дорогу новым эпидемиям, прикрываясь патетикой и подтасованными данными. «Антипрививочники» распространяли свои идеи, одурачивая неосведомленных людей и вербуя среди них сторонников, которые будут верить учению и служить ему. Общество рискует, продолжал Уайт, потерять с таким трудом завоеванные достижения в профилактике болезней и в хирургии. Лоббисты уже пытались повлиять на законодателей: они хотели, чтобы конгресс США ограничил свободу ученых в проведении исследований. «Общество, как это ни трагично, не понимает, – писал Уайт, – что антививисекционисты упорно препятствуют развитию медицины»
[324]. А поскольку прогресс важнейших областей врачебной науки зависит от государственных грантов, закон, ограничивающий опыты на животных, скажется на здоровье и благополучии «всего населения»
[325]. Для Уайта, как он сам писал дальше с обезоруживающей искренностью, возможность использовать подопытных животных – «корыстный интерес». Только здесь, заявлял он, им с Робертс есть о чем спорить, и никакие другие обвинения он не намерен ни выслушивать, ни обсуждать.
Жизнь обезьяны или жизнь ребенка? Уайт предлагает читателям выбор – и приводит пронзительные подробности. «Только вчера, – пишет он, – я удалил опухоль из мозжечка и мозгового ствола младенца»
[326]. Злокачественное новообразование росло, жадно пожирая пространство и увеличивая внутричерепное давление. Ребенок страдал от чудовищной, разрывающей голову боли, и его постоянно рвало. Потом ему отказали ноги и руки, он лишился зрения. Он чувствовал только боль и страдания, не понимая, почему это с ним происходит, и никак не мог от них спастись, а родители только беспомощно наблюдали. Без хирургического вмешательства ребенка ждала страшная мучительная смерть, но Уайт убрал опухоль, не повредив здорового мозга. «Несколько десятилетий назад спасти этого ребенка мы бы не смогли», – писал Уайт. А сейчас это заурядная операция, и благодарить за это нужно опыты, которые он, разрабатывая методику, ставил на животных
[327]. Что предпочел бы антививисекционист? – спрашивал Уайт. Чтобы ребенок умер? Или чтобы врачи экспериментировали на людях? Ведь «те, кто выступают против использования животных… оставляют нам лишь одну возможность – подвергать нашим первым жестоким экспериментам… других людей»
[328]. Это были не слова самого Уайта – он процитировал выдающегося нейрохирурга начала века Харви Кушинга.
С момента выхода статьи Фаллачи о Либби зоозащитники не оставляли Уайта в покое: то поддевали в газетных статьях, то присылали гневные письма в его больницу. Самые агрессивные организации, жаловался Уайт, выбрали его на роль célèbre terrible, ученого-монстра, творящего гнусные злодеяния
[329]. В ответ Уайт заявлял: если вы меня обвиняете, значит, я попал в одну «почетную компанию» с Луи Пастером, Джозефом Листером (создателем хирургической антисептики), сэром Виктором Горслеем (хирургом, первым в истории удалившим опухоль мозга) и Альфредом Блейлоком (пионером изучения шока) – все эти ученые экспериментировали на животных. Строго говоря, писал Уайт, если антививисекционисты требуют отказаться от использования лабораторных животных, они должны отказаться и от операций на открытом сердце, от антисептиков, инсулина, прививок и почти всех революционных достижений медицины. Ведь они тоже были опробованы на животных. Опыты на мозге обезьян позволили Уайту «разрешить многие сложные загадки, связанные с функциями головного мозга» и помогли найти лечение многих неврологических болезней
[330]. Но, как в свежем бестселлере Майкла Крайтона «Штамм „Андромеда“», пока врачи в закрытых лабораториях день и ночь искали способы спасения человеческих жизней, за стенами этих неприступных лабораторий люди копили против ученых злобу. Зоозащитники успешно приучили непросвещенную публику видеть врага там, где никаких врагов нет. Свое первое эссе Уайт закончил так: если «смежные биомедицинские области» не объединятся, чтобы восполнить ущерб, в проигрыше окажется вся нация
[331].
Участники дискуссии еще дважды обменялись мнениями, и последнее слово осталось, что неудивительно, за Уайтом. «Как следует все взвесив, – писал он по пути в Россию на международную конференцию по пересадке органов, – я понял, что все это только фарс для распространения ее [Робертс] личной религии». Под «личной религией» он подразумевал идеи антививисекционизма. Робертс, считал Уайт, не видит разницы между живыми существами, и именно ей, уравнивающей «растения и животных… с человеком», а не Уайту недостает человечности
[332].
Жизнь – человеческая жизнь – для Уайта превыше всего, даже страданий. И у него есть доказательства собственной моральной правоты. Футболист со сломанной шеей, которого Уайт лечил два года назад, недавно вновь поступил в «Метро». Одновременно в больницу вернулся молодой ординатор, который в свое время спрашивал, не лучше ли этому больному будет умереть. Врач на несколько лет уезжал работать по контракту; увидев в списке имя футболиста, он ужаснулся: «Этот парень до сих пор лежит у нас?» Уайт с улыбкой провел его в комнату, где ждала молодая красивая женщина: как пояснил Уайт, жена пациента. Тот поступил в больницу всего лишь по поводу камня в почке. За минувшие годы парень с парализованными конечностями успел полюбить и жениться. Пара живет в Румынии и планирует завести детей. Ординатор смотрел на Уайта в радостном изумлении. Доктор Уайт преподавал не только медицину, он учил врачей и медсестер ценить уникальность человеческой души – и понимать святость человеческой жизни
[333]. Как Робертс или кто бы то ни было из антививисекционистов могли претендовать на моральное превосходство над Уайтом?
