Позже Тауб утверждал, что ситуация с состоянием лаборатории была отчасти намеренно «срежиссирована», отчасти неверно интерпретирована, отчасти фальсифицирована. Он назвал суд ударом по американской науке и охотой на ведьм, а то, как с ним обошлась PETA, уподобил публичному сожжению на костре. Говоря о PETA, Тауб подчеркивал: «Мы имеем дело отнюдь не с великодушным противником… Эти люди крайне опасны, очень хитры, и они пойдут на все. Уничтожить человека им ничего не стоит»
[373].
И действительно – Тауб с опороченной репутацией, разоренной лабораторией и перекрытым финансированием фактически лишился средств к существованию и возможности проводить дальнейшие исследования. Он подал апелляцию и добился оправдательного приговора по пяти пунктам обвинения из шести: теперь он был виновен только в халатности по отношению к одной обезьяне, которой пришлось ампутировать руку. Возможность снова работать Тауб получит только в 1986 году благодаря гранту Алабамского университета – но эти годы борьбы с PETA не сломили ученого. Его опыты по деафферентации наконец-то принесли плоды. Вскрытие усыпленных обезьян, выполненное при посредничестве Национальных институтов здравоохранения, показало, что их мозг начал создавать новые связи с нечувствительными конечностями. Впоследствии Тауб разработал новый протокол лечения для пациентов, перенесших инсульт. В основе терапии лежала концепция нейропластичности. Общество неврологии США впоследствии отметит его работу в числе 10 главных неврологических достижений XX века
[374].
В каком-то смысле самым ярким итогом процесса стало не само судебное решение и не злоключения Эдварда Тауба. Важнее всего была перемена общественного климата. PETA из дела двух активистов с горсткой сторонников превратилась в самое быстрорастущее зоозащитное движение Америки
[375]. Как отметил репортер The Washington Post Питер Карлсон, дело об обезьянах из Силвер-Спринг помогло PETA, основанной всего годом ранее, стать мощной и активной силой, выступающей не только против жестокого обращения с лабораторными животными, но и за новую модель отношения людей к животным в целом
[376]. После суда Национальные институты здравоохранения США попытались вернуть обезьян и отправить их в другую лабораторию для дальнейших опытов (и планировали их профинансировать), но умелая работа с прессой помогла PETA вызвать всплеск общественного негодования, и проект был вновь приостановлен. Забрать обезьян себе PETA так и не сможет, и в итоге ученым удастся провести последний эксперимент на трех обезьянах, обреченных на эвтаназию ввиду слабого здоровья. Однако благодаря вмешательству PETA четыре обезьяны нашли приют в зоопарке города Сан-Диего.
Больше ни одна лаборатория не подвергалась полицейским рейдам – в этом не было нужды. Пачеко говорил об успехе PETA в плане психологического давления: «Мы напугали этих экспериментаторов до смерти»
[377]. Теперь они не посмеют издеваться над животными. Пресса помогла зоозащитникам изменить повестку дискуссии: общество задумалось уже не над тем, как использовать животных в ходе опытов, а над тем, можно ли их использовать вообще. У PETA была сила. И – в глазах многих – моральное превосходство.
Зачем ставить эксперименты
Зоозащитники и многие издания, например The New York Times, заявляли, что эксперименты над животными бессмысленны и бесполезны – или что полученные таким путем знания не стоили загубленных жизней. PETA, завоевав симпатии общества, провозгласила опыты на животных неэтичными, аморальными и бесчеловечными. Подобные утверждения вызывали у Уайта жгучую досаду. Он-то знал, что каждое открытие, от антисептиков до вакцин, есть результат усердия и практики, которой без подопытных животных просто не будет. Он бы показал результаты… Но оппонентов не интересуют цели опытов, только методы. Ты отнимаешь жизнь, говорят они. Которую они считают не менее ценной, чем человеческая.
В первом споре с антививисекционистами в лице Кэтрин Робертс (впоследствии эту дискуссию перепечатает The New York Times Magazine, а Сингер и Риган включат ее в свою книгу 1988 года) Уайт предложил иерархию: людям позволено эксплуатировать «низших животных». В подтверждение своих слов он описывал мозг человека (подразумевая, что и сам человек таков) как «самое сложное и изящно сконструированное устройство», известное людям
[378]. Таким образом, человек выше всех остальных животных, в том числе и приматов? «Не буду ничего доказывать», – раз за разом заявлял Уайт
[379]. Он мог сколько угодно фыркать на «теологию антививисекционистов» (его собственная формулировка), но сам во всех выступлениях по умолчанию подразумевал, что у человека душа есть, а у животных – нет.
Пока Ньюкирк и Пачеко обдумывали рейд в лабораторию доктора Тауба в Силвер-Спринг, Уайт занимался созданием комиссии Ватикана по биомедицинской этике. Будучи главой этой комиссии, он наконец-то получил возможность сформировать позицию церкви в отношении смерти мозга – а заодно и экстракорпорального оплодотворения, то есть не только конца, но и начала жизни. Биоэтика стала в буквальном смысле его епархией, и эту честь ему оказал сам понтифик, наместник Бога на земле. К тому времени позиция католической церкви в отношении смерти мозга сблизилась с точкой зрения Уайта. По сравнению с этим дебаты о правах животных казались пустяковыми и утомительными.
«Использование животных – не проблема морали и этики, и поднимать вопрос о правах животных на такой уровень означает вставлять палки в колеса научному прогрессу», – настаивает Уайт
[380]. Его расстраивает смерть животных, но это и близко не похоже на чувство, которое он испытывает, теряя пациента. Человеческую жизнь, жизнь ребенка он ценит бесконечно больше. В операционной Уайт понимает, что под его напряженными пальцами пульсирует вместилище высших функций сознания. Личность. Ум. Свободная воля. О смерти мозга, о том, как человек умирает, Уайт мог рассказывать стуками напролет. Но вот почему человек умирает, он не понимал. Он думал о своих детях, о родителях, об их надеждах и мечтах. И Уайт, сам Уайт, молился: «Боже, дай силы рукам моим!»
[381]
Католическая доктрина гласит, что замыслы Господа совсем не то же, что планы людей. Бог не объясняет, почему умирают люди, – например, тот ветеран, чья 13-летняя дочь забирает из больницы присланные ему открытки, потому что врачи не смогли остановить развитие опухоли мозга
[382]. Или сбитая пьяным водителем 18-летняя девушка, которая так и не приходит в сознание: она живет на аппарате ИВЛ в специальной палате (Уайт называет эту палату «кладбищем с живыми памятниками»)
[383]. Люди умирают, остаются парализованными, живой разум оказывается заперт в тюрьме тела, из которой нет выхода. Уайт хочет понять, как им помочь, он хочет понять, почему одни методы работают, а другие нет
[384]. И для этого ему нужно составить карту мозга во всей его сложности, проводить операцию за операцией, изучать все сосуды со всеми их ответвлениями. Таинственную топографию человеческого мозга он понимает лишь потому, что изучал карту мозга приматов, – иначе говоря, потому, что мог практиковаться на обезьянах.
